В «Беге» тоже четыре действия, в каждом — по две картины-сна. Сон как что-то неправдоподобное, нереальное, преходящее стал здесь основной формой драматургической условности, которая вместе с пространными ремарками выражает авторское отношение к происходящему. События в первых двух действиях происходят в России, в Крыму, в панике покидаемом белыми после успешного штурма Перекопа войсками большевиков и их перехода через Сиваш. Последние взрывы жестокости «больного ненавистью» командующего фронтом генерала Хлудова, когда он приказывает повесить пятерых арестованных рабочих и солдата Крапилина, отдает распоряжение артиллерийским огнем с бронепоезда «в землю втоптать на прощание» станцию Таганаш.
Это уже не противостояние красным, а преступная месть Дому, Родине, позорно покидаемым, месть от бессилия что-то изменить, от сознания того, что «нас никто не любит, никто», что «без любви ничего не сделаешь на войне». Такая страшная истина открылась генералу Роману Хлудову. И он довольно бесцеремонно прерывает архиепископа Африкана, на милосердие Божие уповающего, молящегося за «Христово именитое воинство»: «Ваше высокопреосвященство, простите, что я вас перебиваю, но вы напрасно беспокоите Господа Бога. Он уже явно и давно от нас отступился» (1, III, стр. 233).
Начинается беспорядочное бегство, в потоке которого смешались подлость и благородство, бесчестье и долг, шкурничество и зарождающаяся любовь. И напрасно архиепископ Африкан пытается сравнивать эту картину с библейским мифом, проводить параллель с исходом из Египта сынов Израиля. Они уходили на родину, домой возвращались — Белая гвардия покидала родину, Дом. Беспощадный к себе и другим Хлудов приводит другую аналогию:
«Да в детстве это было. В кухню раз вошел в сумерки — тараканы на плите. Я зажег спичку, чирк, а они и побежали. Спичка возьми и погасни. Слышу, они лапками шуршат — шур-шур, мур-мур … И у нас то же — мгла и шуршание. Смотрю и думаю: куда бегут? Как тараканы, в ведро. С кухонного стола — бух!» (1, III, стр. 244–245).
Возникшая еще в Севастополе в почти болезненном сознании Хлудова метафора тараканьих бегов будет потом, в следующих двух действиях пьесы, в Константинополе происходящих, развернута в немного фантасмогорическую картину жизни героев пьесы в эмиграции, вдали от Родины. Бывший бравый генерал Чарнота, торгующий резиновыми чертями с лотка, торгующая собой его «походная жена» бывшая сестра милосердия Люська, собирается отправиться на панель бывшая светская дама Серафима Владимировна, бывший приват-доцент Сергей Голубков с шарманкой бродит по дворам — и все это ради жалкого пропитания.
О, как они теперь научились ценить Родину, из которой бежали! «Добегались мы, Сережа, до ручки» (Чарнота); «У, гнусный город! … Выпила я свою константинопольскую чашу» (Люська); «Ужасный город! Нестерпимый город! Душный город!» (Голубков); «Зачем я, сумасшедшая, поехала?» (Серафима) … А над нищетой, позором, болью, унижениями, страданиями, тоскою эмигрантов — «необыкновенного вида сооружение, вроде карусели», где «тараканий царь» Артур Артурович, тоже вроде эмигрант, делает свой доходный бизнес.
В этот псевдорусский уголок Константинополя так страстно хочет попасть Григорий Лукьянович Чарнота, что даже продает тому же Артуру и свой лоток с чертями и серебряные газыри с черкески — последний знак былого генеральского достоинства. И для чего? Чтобы поставить на фаворита тараканьих бегов Янычара и получить солидный выигрыш.
А «тараканий царь» обхитрил всех, напоив вошедшего в «лучшую спортивную форму» таракана пивом, сорвал и на этот раз свой куш — так заканчивается целиком фарсовый пятый сон. Вот итог — трагедия бегства-исхода обернулась фарсом, балаганом. «Душный город! И это позорище — тараканьи бега!» — в отчаянии констатирует Хлудов.
Сознавая это, герои пьесы мучительно ищут выход, снова они поставлены перед дилеммой: либо продолжать на чужбине это убогое унизительное существование всеми презираемых изгоев, либо обрести снова Родину, а значит — и достоинство личное, получить искупление греха, пусть невольного, предательства Дома. Так вызревает в пьесе мысль о целительном для души возвращении, о беге назад. Она волнует всех персонажей, но не всем дано реализовать ее в поступке. Особенно сложна психологически мотивировка возвращения на Родину генерала Романа Хлудова. Для него, который был «болен ненавистью» там, в Крыму (сны второй и четвертый), вешал, расстреливал беспощадно, теперь, в восьмом сне, «наступило просветление». Повешенный по его приказу солдат Крапилин является ему во сне и наяву, зовет его к себе, не отпускает; генерал-палач даже одобрения своему решению вернуться у него просит: «Не мучь более меня, пойми, что я решился, клянусь … Ну облегчи же мне душу, кивни. Кивни хоть раз, красноречивый вестовой Крапилин! Так! Кивнул! Решено!» (1, III, стр. 273). Хотя генерал Чарнота убеждает его, что ехать никак нельзя, приводит неотразимый довод:
«Знай, Роман, что проживешь ты ровно столько, сколько потребуется тебя с парохода снять и довести до ближайшей стенки» — Хлудов непреклонен. Более того, он не собирается тайно возвращаться на Родину: «Под своим именем. Явлюсь и скажу: я приехал, Хлудов».
В этом безумном с точки зрения даже Серафимы и Голубкова решении генерала — и вновь обретенное человеческое достоинство («Не таракан, в ведрах плавать не стану»), и голос больной совести («Душа суда требует»), и жажда не просто смерти на чужбине, а смерти-возмездия на Родине, и щемящая, вроде не приставшая военному человеку тоска по Дому — России. Не случайно же, зовя генерала Чарноту ехать с ним, Хлудов после отказа последнего единственный приводит резон: «Ты будешь тосковать, Чарнота». Не хватает смелости, а может любви, явиться с повинной на Родину генералу, немного авантюристу, игроку, немного романтику. Великолепная авторская находка при создании этого персонажа: Чарнота водил свою кавалерийскую дивизию в атаку с оркестром, исполнявшим «нежный медленный вальс», под который «танцевали на гимназических балах».
Здесь не блажь генеральская; здесь — то, что Чарнота, грубоватый солдафон, защищал с оружием в руках в гражданскую войну — прежний Дом, прежний уклад жизни. И вот ему, опустившемуся в эмиграции до того, что живет на деньги, зарабатываемые женой на панели; ему, ненавидящему Константинополь («Боже мой, до чего же сволочной город!»); ему, для которого Харьков, Ростов, Киев — «очаровательные города, мировые», — не хватает воли, чувства достоинства, да и любви к покинутому Дому, чтобы вернуться. Может и потому еще, что подфартило генералу в Париже: выиграл он у Корзухина в «девятку» двадцать тысяч долларов. Но с какой внутренней болью завидует он и Хлудову, и Голубкову с Серафимой, сумевшим утвердиться в нелегком выборе, выше всего поставившим Родину и Дом, осознает свою обреченность на скитальчество:
«Итак, пути наши разошлись, судьба нас развязала. Кто в петлю, кто в Питер, а я куда? Кто я теперь? Я — Вечный Жид отныне! Я — Агасфер. Летучий я голландец! Я — черт собачий» (1, III, стр. 278).
Булгаков вложил в уста генерала мысль, почти буквально перекликающуюся с высказанной в стихотворении Анны Ахматовой, действительно великого поэта и великого гражданина России, отвечавшей в 1922 году и большевикам и эмигрировавшей богемно-поэтической русской элите:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам,
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой».
И Чарноте остается только иронизировать в свой адрес, сознавая собственное ничтожество после решения остаться в этом «тараканьем царстве»: «Здравствуй вновь, тараканий царь Артур! Ахнешь ты сейчас, когда явится перед тобой во всей славе своей генерал Чарнота!» (1, III, стр. 278). А слава-то его — чемоданчик с двадцатью тысячами долларов, выигранных у подлеца и негодяя Корзухина. Не случайно отказываются и Серафима и Голубков после великодушного предложения Чарноты разделить их:
«Ни за что!», «И мне не надо… Мы доберемся как-нибудь до России».