А. Блок жил на изломе двух веков:
Болезнь пришла и заразила всех.
В последний раз в прерывистом дыхании
Боролись жизнь, любовь и смертный грех.
Древняя восточная мудрость предупреждает нас: «Не дай тебе Бог жить в эпоху перемен». Но мы, увы, не выбираем себе ни родителей, ни Родину, ни время рождения. Меня завораживают строки, не знающие по своей остроте и злободневности равных:
Мильоны — вас. Нас — тьмы,
и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Эти строки — вызов, эти строки — крик. Как никогда современен великодушный призыв автора «Скифов»:
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем —- братья!
Для себя я открыла Блока, прочитав его самую последнюю статью «Без божества, без вдохновенья», опубликованную уже после смерти поэта. Это своего рода завещание, которое дышит воздухом той непримиримой и страстной борьбы с извечными противниками добра и
света: с эстетством, снобизмом, с «русским дэнди». Сегодня в каждом интеллигентном человеке вновь просыпается протест против сытых, «новых русских», которые сделали искусство «предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев». Блоков- скал борьба предполагает воспитание гармонии в человеке. Как будто ко мне лично и к моему поколению обращены слова:
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом,
как бывало,
И плеск, и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
Часто думаю: скольким людям помогли эти слова не пасть духом:
О, я хочу безумно жить:
Все сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!
Какая жажда жизни!
Меня завораживает эта энергия, а ведь жизнь в том далеком четырнадцатом году, когда шла первая мировая война, не располагала к оптимизму. И тем не менее:
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, —
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим, угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь — дитя добра и света
Он весь — свободы торжество!
Самая трудная борьба у Блока — это борьба не с кем-то, а с самим собою. М. И. Цветаева пишет мудро и пронзительно:
Не проломанное ребро —
Переломанное крыло.
Не могу удержаться, чтобы не процитировать дальше:
Не расстрелыциками навылет
Грудь простреленная. Не вынуть
Этой пули! Не чинят крыл.
Изуродованный ходил.
Цепок, цепок венец из терний!
Что усопшему трепет черни,
Женской лести лебяжий пух.
Проходил одинок и глух,
Замораживая закаты
Пустотою безглазых статуй.
Лишь одно еще в нем жило:
Переломанное крыло.
Не могу объяснить, что я чувствую, оставаясь наедине с поэзией Блока. Это и плен, и чары, и желание раствориться в другом мире, и страсть к жизни: «О, я хочу безумно жить…»
Только глухой может не услышать эту интонацию страстной и опасной правды. Без этой жажды жизни и творчества он не был бы поэтом. Мятежная душа Блока, кажется иногда мне, соткана именно из этих пушкинских строк:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертия, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
И обретать и ведать мог.
Воистину:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы…
Можно без преувеличения сказать, что я пыталась завоевать Блока, а Блок завоевал меня. Этот плен мне не в тягость. Говорят, что любовь требовательна. Теперь я знаю. Это не так. Любовь не взрыв, а смирение. Любить — это поступиться своей свободой ради свободы того, кого любишь. Поэт подсказал мне:
«Любовь — это не научить, а пойти в ученики. Восхититься и поверить. И воздастся тебе».
С большим трепетом я иду в ученики к Блоку и избираю молитву любви. Блок был в плену у любви. Это самый прекрасный плен на свете. Ждать стало его многолетней привычкой. Представьте себе, что изо дня в день (с тысяча восемьсот девяносто восьмого года по тысяча девятьсот четвертый) он только был полон ожиданиями, томлениями, предчувствиями, призывами, гаданиями. Этой теме — теме любви — он посвятил шестьсот восемьдесят семь стихотворений. Этого, кажется, не было ни в русской, ни в какой другой литературе. Такая однострунность души!
Скажите, пожалуйста, кто не мечтал о том, чтобы ему посвятили такие строки:
Не призывай. И без призыва
Приду во храм.
Склонюсь главою молчаливо
К твоим ногам.
И буду слушать приказанья
И робко ждать.
Ловить мгновенные свиданья
И вновь желать.
Стихи Блока о любви нужно читать подряд, потому что они переливаются одно в другое, одно как бы вырастает из другого. Нет, в сущности, отдельных стихотворений Блока о любви, а есть одно сплошное, неделимое стихотворение всей его жизни.
Язык Блока был как бы создан для тайн. И «тайной тайн» была для него та «Таинственная», которой он посвятил первую книгу «Стихи о Прекрасной Даме». Это Любовь Дмитриевна Менделеева, которую он величал в этой книге Вечной Весной, Вечной Надеждой, Вечной Женой, Непостижимой, Юной, Хранительницей. Мы не знаем, кто она, и от этого только выигрываем. Лишите ее этой таинственности, назовите имя, и это перестанет быть сказкой. Я часто думаю, что если Блоку не было дано говорить непонятно, его тема иссякла бы на первой же странице. Всякое отчетливое слово убило бы его Прекрасную Даму. Все другие звуки казались ему докучливым шумом, мешающим слушать свою Единственную:
Кругом о злате иль о хлебе
Народы шумные кричат.
Что за дело до этого влюбленному?! Но, Боже мой, как же трудно узнать мне утонченную душу Блока, когда:
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти…
Не могу поверить, что эти слова пишет тоже Блок:
Сердце — крашеный мертвец,
И, когда настал конец,
Он нашел весьма банальной
Смерть души своей печальной…
Утрата Прекрасной Дамы, как я понимаю, была для него утратой всего. Но именно из этой утраты возник еще более упоительный для меня образ — образ загадочной Незнакомки. Это такая блоковская святыня, которая создана из бед и погибелей, которая, как это ни парадоксально, тем и свята, что от нее нет никакого покоя, что она вся — боль и тоска. Блок полюбил свою гибель, создал из гибели культ: «И вся неистовая радость грядущей гибели твоей!»
Иногда мне кажется, что он не только жаждал этой гибели, но и гордился ею:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала.
Может, кому-то покажется, что Блок изменил себе и молился другому Богу. Вместо Прекрасной Дамы он изображает другое полубожество — Незнакомку — звезду, которая упала на землю и, воплотившись в женщину, не захотела молить, но принимает вино и объятия. Уйдя от своей Лучезарной, он как будто проснулся и впервые узнал, что на свете есть отнюдь не лучезарные женщины. Не думаю, что он сдался без боя. В этом я и вижу чудо Блока, что, при всем стремлении загрязниться о житейское, земное, он чист:
…не понял, не измерил,
Кому он песни посвятил,
В какого Бога страстно верил,
Какую девушку любил, —
Грязь не прилипла к поэту.
Каких бы язвительных и циничных слов не говорил он о своих прежних святынях, в этих словах против его воли были гармония и свет. Лирика Блока стала сильнее его самого. Сколько бы он ни твердил, что женщины, которых мы любим, — картонные, он, вопреки своей воле, дает мне увидеть в них небо и звезды, почувствовать «берег очарованный и очарованную даль». Незнакомка для меня тоже звезда, упавшая на землю.
И если милая для Блока была либо святая, либо падшая, либо судьба, либо смерть, то теперь она одновременно и святая, и падшая, и судьба, и смерть, потому что имя ее Россия. И всю свою нежность и набожность он отдает теперь этой новой жене:
О Русь моя! Жена моя!
До боли
Нам ясен долгий путь!
Удивляюсь, как нужно много в себе сломать нежного и тепличного, какой бой дать себе, чтобы нам, спустя десятилетия, от такой России хотелось плакать, чтобы по-прежнему покой нам только снился.