Стихотворение «Незнакомка» начинается как бы издалека — с описания дачного пригорода большого города, вероятно, Петербурга. Впрочем, К. Чуковский в своих воспоминаниях подтверждает догадку: «Я часто встречал Александра Александровича в Сестрорецке, а чаще всего — в Озерках и Шувалове, которые он увековечил в своей «Незнакомке» и в замечательном стихотворении «Над озером».
Как же изображен этот дачный петербургский пригород? Я все время ощущаю тут авторскую иронию и насмешку. Здесь нарисован не просто поселок, дачная местность, а целый мир. Он отличается невероятной скукой. Слово это Блок подчеркивает, начиная с него строку: «Над скукой загородных дач». Она, эта скука, словно разлита здесь, прикрыла переулки и дома, как пыль. Этот мир дисгармоничен. В нем царят неприятные звуки, которые поэт отчетливо слышит и выделяет: пьяные окрики, скрип уключин, женский визг. Здесь немало уродливого: даже лунный диск «кривится» от того, что наблюдает «ко всему приученный». Он может увидеть пошлую картину: «заламывая котелки, среди канав гуляют с дамами испытанные остряки». Этот мир дышит мертвостью: поэт почувствовал в нем «тлетворный дух», какое-то разложение. Наконец, этот мир трагичен. Блок отметил: «здесь раздается детский плач». Вспоминается другое его стихотворение: «Причастный тайнам плакал ребенок…» Это же мотив Достоевского: слезинка страдающего ребенка становится признаком трагедийности жизни.
Но в этом замкнутом мире есть еще один образ — образ лирического героя, который пребывает в здешнем ресторане. Он бесконечно одинок, ему совсем нет дела до «сонных» лакеев и пьяниц «с глазами кроликов». Их увидел лишь автор, у которого острое, но замутненное вином зрение и который сатирически зло наделил их такими хлесткими определениями. А у лирического героя лишь один собеседник — «друг единственный», отраженный в стакане, то есть он сам. Значит, одиночество абсолютное! Можно предполагать, что краски вокруг не задевают сознания лирического героя, оцепенелого, отпущенного, незрячего. Но что, может быть, становится самым страшным, так это повторяемость подобной ситуации. Перед нами не единичный, частный случай, а повседневность. Чтобы передать эту мысль, Блок сначала придает слову «вечер» множественное число («По вечерам над ресторанами»), затем повторяет выражение («И каждый вечер…») в 3-й и 5-й строках и, наконец, передает семь раз назойливое, повторяющееся «и», еще один страшный звук, призванный выразить эту нескончаемость. Такова первая часть стихотворения, полная безысходность, упирающаяся в тупик, переданный латынью «in vino Veritas». Лишь один намек на просвет мепькнуп в этой части: «Чуть золотится крендель булочный». Вроде бы бытовая деталь. Но солнечный лучик пойман, зафиксирован. Это свет в конце туннеля. Однако мелькнул и погас. Появится ли свет снова?
Столь же существенна в композиции стихотворения его вторая часть. В угарном мире появляется Незнакомка. Может быть, это тот, желанный, ожидаемый свет? Посмотрим.
Образ Незнакомки удивительно противоречив. С одной стороны, в ней есть что-то реапьное. Поэт рисует ее пленительный облик, подбирая зримые детали: «девичий стан, шелками схваченный», «дыша духами», «упругие шелка», «шляпа… с перьями», «в кольцах узкая рука», «темная вуаль». В этих деталях много такого, что мы вспоминаем и зрением, и слухом, и обонянием, и даже осязанием. Образ пластичен, объемен, рельефен. И в то же время он неуловим, ирреален. Он подернут туманной дымкой. Он дышит не только духами, но и туманами. Вроде бы усадил свою Незнакомку Блок у реального окна («Она садится у окна»), но это окно туманно («В туманном движется окне»). Оно становится к тому же рамой для ее портрета, и, мерцая, она ускользает из реальной жизни в мир живописи. С одной стороны, это образ из далекого прошлого, из воспоминаний («И веют древними поверьями / Ее упругие шелка…»), а с другой — он сегодняшний, в том самом ресторане, где «оглушен» лирический герой стихотворения. Как и последний, Незнакомка одинока («Всегда без спутников, одна…»), и в этом отношении — она родственная ему душа. К тому же. она, как и он, трагична, у нее перья «траурные». А с другой стороны, она явно принадлежит этому ресторанному миру, «вписывается» в него.
Она из сна («Иль это только снится мне») и в то же время — «из яви, ибо медленно проходит «меж» вполне будничными «пьяными». В своем поэтическом облике она является как чудо, как что- то необыкновенное, редкое, исключительное, И одновременно она буднична, как этот мир. Поэтому Блок и в первой части стихотворения развертывает мотив повторяемости. В первой строфе этой части снова воспроизводится выражение «И каждый вечер…» Само по себе оно говорит о множественности. Но оно продолжает к тому же повтор третьей и пятой строф. Кроме того, поэт уточняет: «в час назначенный», «всегда». Мотив чудесного снимается. Так Незнакомка вводится очень тонко и почти незаметно — в быт повседневности.
Лирический герой, который вновь рассказывает здесь о себе, тоже противоречив. С одной стороны, он поддается обаянию красоты незнакомки, «закован» ее «странной близостью». А с другой, — он как бы не принимает ее образа, скользит мимо него, смотрит сквозь него. Его идеал, очевидно, шире, он не «покрывается» образом Незнакомки, он выше его. Что это так, свидетельствует предлог «за», как будто незаметный. Лирический герой смотрит не на темную вуаль, а за нее. И ему открывается иной мир, новый образ, соответствующий его идеалу. Чтобы передать его чарующую, притягательную силу, Блок идет даже на использование тавтологии:
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
С этим новым берегом и иной далью связана какая-то особая пленительная тайна, даже множество их. Впервые возникает образ очей, «синих, бездонных», принадлежащих героине другого, «дальнего»’берега. Этот образ тоже таинствен и туманен, но это иной образ. А еще этот дальний образ назван «солнцем» («Мне чье-то солнце вручено»). Вот он, свет в конце туннеля, яркий, ослепительный даже.
Но в недрах колдовского очарования стихотворения неожиданно возникает тревога. А вдруг это не реальность и не мечта даже, просто пьяные галлюцинации, родившиеся в видении склоненных и качающихся «перьев страуса», ведь лирический герой признается:
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
А тут еще признание героя: сокровище лежит в глубине души. В словах «Ключ поручен только мне!» слышен стон отчаяния. Это все равно, что есть шкатулка сокровищ, а ключ потерян. Герой возвращается к страшной реальной действительности.
Вырисовывается образ огромной трагедийной силы: пьяницы соединились в «пьяное чудовище», которое глядит, как Медуза Горгона, заставляет каменеть. И под властным ее взглядом герой уже оправдывает этот мир: «Ты право, пьяное чудовище!» Конечно, здесь звучит горячая ирония, но она слабеет до стона, до выкрика. Герой не только оправдывает, но и цитирует пьяниц с кроличьим обликом, произнося по-русски их девиз: « Я знаю: истина в вине».
Возникает кольцо всего стихотворения; вторая часть завершается тем же, чем и первая, хотя и с легкой вариацией. Круг замкнулся. Толща воды сомкнулась над героем.
Такова великая трагедийная сила и безграничное очарование этого блоковского шедевра.
