Даже среди известных произведений Николая Семеновича Лескова самым знаменитым является «Левша», написанный в 1881 году в форме сказа, вследствие чего и язык его стилизуется под народный говор.
В речи сказителя часто используются более приближенные к народному пониманию слова: вместо «двухместная карета» — «двухсестная», вместо «микроскоп» — «мелкоскоп», вместо «инфузория» — «инфозория», вместо «таблицы умножения» — «доблица» и т. д. Стилизация наблюдается и в построении фраз: «Не порть мне политики», «Ты (…) так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит»… В данном случае интересно и то, что такие речи произносит не кто иной, как сам царь. В речи сказителя передается также народный взгляд на многие вещи и своеобразная логика. Так, о генерале Платове говорится, что он «не мог по-французски вполне говорить; но он мало интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки». Получается так, что быть женатым человеком вполне достаточно для того, чтобы счесть за пустяки все французские разговоры.
В другом месте левша замечает англичанам: «Евангелие действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полная». Здесь полнота веры определяется по толщине книг…
Суть же рассказа состоит в том, что однажды во время путешествия по Европе императору Александру англичане подарили «нимфозорию» — блоху, выкованную английскими мастерами из чистой английской стали. Она была настолько маленькой и незаметной, что царь поначалу даже удивился, что ему поднесли пустой поднос. Оказалось, что та «самая крошечная сориноч- ка» на подносе, еле заметная для глаза, и есть та самая блоха, которая к тому же еще и кадриль танцует, если завести ее ключиком. Ключик же был такой «премел- кой формы», что рассмотреть его можно было только под микроскопом. И блоха, и ключик были выполнены настолько тонко и с такой очевидностью демонстрировали немыслимое мастерство англичан, что даже у невозмутимого генерала Платова, сопровождающего царя, «всю фантазию отняло». Государь же вынужден был признать: «Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Однако царь ошибся в своих подданных. Нашлись в Туле такие мастера, что превзошли английских: взяли да подковали блоху на все лапки. Но в этом случае характерным является то, что, дав тульским мастерам царское задание, никто и не подумал создать для них более-менее соответствующие ответственному поручению условия труда. Им было просто указано, что нужно превзойти англичан, и дали сроку две недели. И, таким образом, на трех безымянных русских мастерах «почивала надежда нации».
Что же они?
По традиции всякую ответственную работу следовало начинать с поклонения и отслужения молебна, и они отправились в уездный городок Орловской губернии, чтобы поклониться иконе святого Николая.
Почему же они отправились в Мценск, а не в Москву или Киев, где «святых угодников… почивает немало»? Причина простая: потому что до этих далеких городов нельзя было добраться и возвратиться пешком за две недели да еще и успеть выполнить «государственный» заказ, так как никто не догадался приставить к мастерам хотя бы лошадей на случай какой-либо необходимости.
Каковы же были условия работы?
После возвращения из Мценска мастера заперлись в маленьком домике, затеплили лампадку и начали работать без передышки. Когда же истек срок и нетерпеливые, «свистовые», не дождавшись, пока им откроют дверь, снесли крышу «хороминки», тотчас повалились наземь. Сказитель так объясняет произошедшее: «у мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было бы продохнуть». А три человека в этой «потной спирали» две недели безвылазно проработали.
Что представляли из себя мастера?
О них ничего неизвестно, даже ни одного имени не приводится, даже внешний вид их не описан, за исключением одного. И об этом одном всего-то и сказано: «Косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны. Последнее замечание приоткрывает читателю бывшую русскую систему обучения: не через терпеливое объяснение, а через битье и таску. Но в целом в портрете Левши, гениального мастера, не только нет ничего особого, броского, породистого, что указывало бы на его превосходство над другими, наоборот, он выглядит неказистым, незадачливым. Последующее описание еще больше подчеркивает эти черты: «Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегиваются, порастеряны, а шиворот разорван».
Каково же было обращение с мастерами, сделавшими «посрамительную для английской нации работу»?
Платов кричит на них: «Что вы, подлецы, ничего не сделали, да еще, пожалуй, всю вещь испортили! Я вам голову сниму!» Затем он протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шиворот косого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги». В другой раз он же «словил Левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит…»
В этих эпизодах обнажается покорность и безропотность русского мастера, беззащитность его перед всяким, имеющим какой-либо чин. Характерно также, что Левша пытается оправдаться не тогда, когда его начинают бить, а после того, как перестали, и при этом даже считает необходимым «поправиться», чтобы выглядеть поприличней перед генералом, изволившим его оттрепать.
Внешний вид, условия труда, обращение показывают, что в России настоящий мастер никогда цены не имел, не пользовался уважением и, кроме зуботычин, никакого вознаграждения не получал. Потом же, когда выяснится, что русские мастера «посрамили» все-таки английских, сам царь обнял и поцеловал «неубранного» и «неумытого» левшу, Платов подарил сто рублей и даже попросил прощения. Но это не меняет порабощенного положения русского мастера. Лишним подтверждением тому является и то, что после того, как «обмыли левшу в туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой- нибудь жалованный чин есть», и отправили в Англию, его дальнейшей судьбой никто не интересовался.
Работа левши и двух его помощников действительно была необычайна, выходила за пределы возможного. Каким же уровнем мастерства нужно было обладать, чтобы подковать на подковки каждую лапку стальной блохи, которую и разглядеть-то с первого раза было невозможно. Эта работа была гораздо тоньше английской, и, чтобы заметить ее, нужно было не всю блоху подкладывать под микроскоп, а отдельно каждую ножку и пяточку. Но и это не все. Левша признается, что «если бы был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено». Правда, имени самого Левши ни на одной подковке нет, так как он «гвоздики выковал, которыми подковки забиты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может».
Это было настолько непостижимо, что царь в удивлении спрашивает, откуда же они взяли такой чудесный микроскоп, с помощью которого они выполнили такую тончайшую работу, на что Левша просто отвечает, «Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас глаз так пристрелявши».
Потом выяснится, что этот гениальный мастер, который «на глаз» подковал стальную блоху, арифметики «нимало не знает», и вся наука у него: «по Псалтырю да по Полусоннику». «У нас это так повсеместно», — заключает Левша, обобщая тот факт, что мастерство русских основано не на научных знаниях, а лишь на природном таланте и смекалке, на том, что схвачено и перенято у других. И только тогда становится понятно замечание Платова о том, что «наши на что взглянут — все могут сделать, но только им полезного ученья нет». В отличие же от наших «у англицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия».
Англичане же, восхищаясь и воздавая должное русскому мастерству, все-таки считают «жалким» такое положение, когда истинный талант не подкреплен научными знаниями. «Лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник, — говорят они левше. — Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машина, как нимфозория, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и даже не танцует».
Искренно желая левше «большую образованность передать», англичане уговаривают его остаться у них, на что у него ответ прост: «У меня дома родители есть… Мы к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница— старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить…»
Даже когда левша говорил о таких высоких вещах, как «приверженность» к родине, это произносится без какого-либо пафоса и воспринимается как что-то естественное, само собой разумеющееся, как бы природное.
Не показной, а истинный патриотизм Левши проявляется и в том, что, когда он понял, «в каком виде состоят» английские ружья, Левша начал «беспокойно скучать… затосковал и затосковал» и попросился в Россию. Примечательно и то, что во все время плавания на корабле он «нетерпеливо в родную сторону смотрит», «к отечеству смотрит». Тут же подчеркивается и умение русского человека без особых усилий, по привычке, переносить любые тяготы. Так, английский «полшки- пер не мог надивиться, что русский — сухопутный человек и так все непогоды выдерживает».
По прибытии же в Россию судьбы английского «полшкипера» и русского левши начали «сильно разниться». Разница состояла в том, что англичанина привезли в посольский дом, лекарь велел посадить его в теплую ванну, а аптекарь скатал пилюлю и положил ему в рот. После этого «полшкипера» перенесли на перину, сверху шубой накрыли и оставили попотеть. А чтобы ему никто не мешал, «по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел».
Таково отношение англичан к простому матросу. Как же отнеслись наши к человеку, спасшему честь нации?
Левшу свалили в квартале на пол и спросили: «Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент» (документ)? Обыскали, сняли с него пестрое платье, забрали часы и деньги, «а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить». Городовой же долго ни одного «встречника» поймать не мог, а когда поймал, повезли Левшу «непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, все роняют, а поднимать станут — ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу — не принимают без тугамента, привезли в другую — и там не принимают, и так в третью, и в четвертую — до самого утра его по всему отдаленным кривопуткам таскали», пока не догадались определить в «Обухвинскую больницу, где неведомо сословия всех умирать принимают».
Перед смертью Левша только успел поделиться с врачом тем главным, из-за чего он и заторопился обратно в Россию:
— Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.
Когда же врач доложил об этом графу Чернышову, тот закричал на него: «Знай свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на то генералы есть».
Таким образом получается, что патриотизм и талант Левши употреблены на удовлетворение тщеславия государя, но сам Левша оказывается не нужен, когда хочет совершить гражданский подвиг, необходимый не лично императору, а России.
Литературовед А.А. Горелов пишет по этому поводу: «Левшины слова умирают вместе с ним, и Крымская кампания, где военными противниками русских оказались не кто иные, как англичане (эта подтекстная связь композиционно замыкает английскую тему рассказа), приносит России поражение.
Драма Левши — историческая драма его родины; источник поражений ее — засилие «парадных генералов», безгласность, бесправие народа».
Не согласиться с таким выводом литературоведа — невозможно.
