Вот мы в большой квартире известного московского профессора Филиппа Филипповича Преображенского. Здесь у него и кабинет, и смотровая, и столовая, и операционная, и кухня — словом, к великой зависти членов домкома, он один занимает семь комнат. На этом ограниченном пространстве развертывается сюжет несколько фантастический — история научного эксперимента.
А точнее, операции по пересадке органов, плодом которой было превращение бездомного, всеми презираемого и гонимого, шляющегося по помойкам доброго пса в человека. Первые восторги профессора и его ассистента по поводу успешной операции, их попытки наполнить человеческую форму человеческим же содержанием, крах их попыток, осознание неудачи и решение вернуть человекоподобное существо в прежнее состояние опять же с помощью операции — вот этапы этого научного эксперимента, завершившегося поражением жрецов науки. Что и признает сам Филипп Филиппович в ночной беседе со своим ассистентом Иваном Арнольдовичем Борменталем:
«Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой, форсирует вопрос… Теоретически это интересно … Ну, а практически что?» (1, II, стр. 193–194).
В этом фантастическом сюжете, имеющим сугубо естественнонаучный интерес, основной конфликт — между ожидаемым и фактическим результатом научного поиска, между творцом и его детищем — решается просто, в пределах лаборатории. Эксперимент не вышел из-под контроля ученых, и они легко справились с его нежелательными, неприемлемыми в практическом плане последствиями. Но рассказ о неудавшемся научном опыте — это иносказание, за которым просматривается более масштабный писательский замысел. На ограниченном, замкнутом пространстве профессорской квартиры-лаборатории развертывается и реально-бытовой сюжет со своими перипетиями и интригами, составляющими главный художественный нерв небольшой этой повести в девять глав с эпилогом.
Филипп Филиппович Преображенский — воплощение дореволюционной русской профессуры, добродушный, преуспевающий практикующий врач и одновременно «величина мирового значения» в научной среде — подобрал на улице бездомного пса, поманив его краковской колбасой. «Младший брат», который наголодался, введен в барский дом. Его появление ознаменовано нарушением привычного уклада жизни и царившего доселе порядка. Шарик демонстрирует свой мятежный нрав, но профессору пес нужен для эксперимента, он относится к таким проявлениям своенравия «меньшого брата» снисходительно:
«Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?».
Затем следует пропитанное иронией описание приема Преображенским своих клиентов — и перед нами нэпманская и чиновная Москва, готовая платить бешеные деньги за наслаждения определенного свойства, настолько убогая в своей жажде «красиво жить», что даже снисходительный к человеческим слабостям профессор укоризненно восклицает: «Ах, господа, господа!», а пес с присущей его оценкам категоричностью считает, что попал в «похабную квартирку», и гадает, зачем он тут понадобился.
Далее пес наблюдает визит «особенных посетителей»: «Их было сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень скромно». Здесь читатель знакомится с настоящим оппонентом, антагонистом профессора, не искусственно созданным на операционном столе Шариковым, а реальным, наделенным даже определенной властью над жильцами председателем домкома Швондером. Их противостояние, их конфликт, то скрытый, опосредованный через Шарикова, то открытый, будет питать интригу, явится пружиной действия до конца повести.
Еще до операции, превратившей добродушного пса в злобно-агрессивного Шарикова, в квартиру профессора во главе четверки «жилтоварищей» явился Швондер, который считает, что Филипп Филиппович «в общем и целом» занимает «чрезмерную площадь» и выдает такое свое мнение за волю «общего собрания жильцов». Ему, заметим, известно, что квартира профессора «освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений». Но для него непереносим сам факт: «Вы один живете в семи комнатах». Свое местечковое мышление, убогий кругозор, примитивное представление о справедливости он и навязывает остальным членам домкома, у которых своих мыслей нет и в помине. Они лишь развивают «убийственный» аргумент Швондера, что «столовых нет ни у кого в Москве», на своем уровне представлений о знаменитых людях: «Даже у Айседоры Дункан». Как бы между прочим возникает в повести кумир тогдашней моды в Москве, воплощение вульгарности массовой культуры, к которой деятели Пролеткульта, а затем РАППа хотели приобщить рабочего человека, прививая ему презрение к высокой духовности русской культуры века девятнадцатого и начала двадцатого на том основании, что она, дескать, буржуазная, а потому — вредная.
Так еще до начала эксперимента, до «очеловечивания» Шарика, в сюжете повести завязывается истинный ее конфликт — социальный, извечный конфликт подлинной интеллигентности с нахватанностью, «образованщиной». Профессор — увлеченный своим делом человек, будь то прием страждущих омолодиться пациентов или научный опыт. Его фанатизм вызывает восхищение автора, скрыть которое он пытается с помощью иронии, когда описывает саму операцию, называя Преображенского то «европейским светилом», то «седым волшебником», то «жрецом» или «божеством». Даже после завершившегося неудачей эксперимента по очеловечиванию, перевоспитанию Шарикова (читай — Клима Чугункина), после осознания своего поражения он не опускает руки. Финал повести оптимистичен:
«Высшее существо, важный песий благотворитель, сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал у кожаного дивана … Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек, настойчиво все чего-то добивался …» (1, II, стр. 208).