Как всякий увлеченный человек, он — подлинный работник и потому презирает, ненавидит любую имитацию бурной деятельности, безделье, прикрываемое высокими фразами. Ответ, данный профессором на удивленный вопрос Борменталя «Как это вы успеваете, Филипп Филиппович?», — это ответ подлинно делового человека, знающего цену и своего и чужого времени: «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится … Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям и распевать целый день, как соловей, вместо того чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел»
(1, II, стр. 146). Вместе с тем он не напоминает читателю традиционного сухаря от науки — педантичного, ограниченного только своей работой. Он не чужд соблазнам и быта и бытия: с удовольствием обедает, опрокидывая в горло рюмку водки и закусывая, заботится о своем пищеварении, это утонченный ценитель блюд и гурман:
«Есть нужно уметь, и представьте, большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как (1, II, стр. 142).
Преображенский любит серьезную музыку, оперу и постоянно напевает арии то из «Аиды», то из «Фауста», то из «Дон Кихота», серенаду «От Севильи до Гренады …». Как презрительно он отплевывается, когда прицепилась к нему эта балалаечная мелодия из репертуара Клима Чугункина, игравшего в пивных, — «Светит месяц, светит ясный …».
Он любит поговорить о политике, причем рассуждает о ней не по-кухонному, не по-обывательски, а высказывает соображения, «здравым смыслом и жизненной опытностью» ему подсказанные. Его беседа с доктором Борменталем о разрухе — классический пример опровержения расхожих мнений, во все времена создаваемых и распространяемых чиновниками типа Швондера себе в оправдание:
«Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это — мираж, дым, фикция … Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? … Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза … в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах! Значит, когда эти баритоны (Швондер и домком) кричат: «Бей разруху!», я смеюсь … Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя мировую революцию, Энгельса и Николая Романова, угнетенных малайцев и тому подобные галлюцинации а займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой» (1, II, стр. 144–145).
Филипп Филиппович очень щепетилен в вопросах этических, что особенно подчеркивает его подлинную интеллигентность. После того, как новый жилец его квартиры Шариков стянул у него два червонца, напился и поздно ночью привел собутыльников, которые украли из прихожей малахитовую пепельницу, бобровую шапку и трость, доктор Борменталь предлагает этого созданного на операционном столе «сукиного сына» убрать из жизни тем же способом. На что ему замученный в прямом смысле своим созданием профессор возражает:
«Понимаете, что получится, если нас накроют».
Молодой порывистый Борменталь убежден:
– Вы — величина мирового значения … Да разве они могут вас тронуть, помилуйте!
– Тем более не пойду на это …
– Да почему?!
– Потому что вы-то ведь не величина мирового значения … А бросить коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите … Я — московский студент, а не Шариков!
Настаивающему, готовому на «свой риск накормить Шарикова мышьяком» Борменталю Преображенский советует: «Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик … На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками» (1, II, стр. 192, 195).
Чувствуя свою моральную ответственность за поступки неудавшегося питомца, ставшего «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных», профессор уговаривает машинистку Васнецову из подотдела не связывать с ним свою жизнь, дает ей взаймы три червонца: «Мне вас искренно жаль, но нельзя же так, с первым встречным, только из-за служебного положения … Детка, ведь это же безобразие …» (1, II, стр. 201).
Очень требовательный к себе, он бесконечно снисходителен к слабостям и недостаткам других — еще один несомненный признак подлинной интеллигентности. Терпеливо реагирует на самые дикие выходки, на отталкивающее бескультурье, вульгарность Шарикова, настойчиво пытаясь приобщить его к цивилизации и подлинной культуре. Считает необходимым внушать детищу своему, что «ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой» — «гадость», а «лаковые штиблеты с белыми гетрами» — «сияющая чепуха». Вот его воспитательная программа, изложенная в категорической форме: «Не сметь называть Зину Зинкой!… Убрать эту пакость с шеи… Окурки на пол не бросать… Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно» (1, II, стр. 169).
Если инициатор научного эксперимента профессор Преображенский, превратив всеми гонимого и презираемого пса в человека, желает поднять его до человеческого же духовного уровня, то его оппонент и антагонист в повести, председатель домкома Швондер, заявив свои права воспитателя, цель ставит иную. Он считает необходимым и достаточным обеспечить Шарикова документом — «самая важная вещь на свете», пропиской — «я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией» и работой — разумеется, погрязнее, хотя должность Шарикова именуется значительно. Ему, Швондеру, не нужен Шариков, отученный от кабаков, от цирка как единственного развлечения, читающий «Робинзона Крузо», слушающий настоящую музыку … Нужен Шариков подстать ему, чуть просвещенный политически чтением переписки Энгельса с Каутским, заряженный классовой ненавистью, с минимальными запросами — словом, легко управляемый и направляемый.