За поэзией Бродского стоит опыт политического тер¬рора, опыт унижения человека в своей стране. Он пола¬гал, что поэт и в жизни и в своем творчестве должен со¬блюдать определенный кодекс. Для него это означало быть богобоязненным, любить свою страну и родной язык, полагаться только на свою совесть, избегать союза со злом и не порывать с традицией.
Задача поэта, как ее понимает Бродский, — сохранить преемственность в мире, все более подверженном утрате памяти. И основной, исходный текст — это Библия.
Бродский — поэт во многом автобиографический, и его поэтические маршруты повторяют пути автора: Ленинград детства и юности, Крым, Литва, Америка, Венеция, Мексика, Англия. А книга Бродского «Часть речи» представляет собой философский дневник в сти¬хах. Автор пытается осмыслить, как возможно сущест¬вование в этом мире человека.
В городе, из которого смерть расползалась по школьной карте, мостовая блестит, как чешуя на карпе, на столетнем каштане оплывают тугие свечи и чугунный лев скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки, проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи; вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно, но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны — это на тонкой спинке венского стула платье одной блондинки да крылатый полет серебристой жужжащей пули, уносящей жизни на Юг в июле.
В этом стихотворении пересеклись личный взгляд поэта и история двадцатого столетия. Во многих сти¬хах Бродского ключевыми являются понятия прост¬ранства и времени: «и пространство торчит прейску¬рантом», «время создано смертью», «уставшее от соб¬ственных причуд пространство», «и пространство пятилось, точно рак, пропуская время вперед. И вре¬мя шло на запад, точно к себе домой, выпачкав пла¬тье тьмой»…
И географии примесь К времени есть судьба.
Бродский перебрался с одного континента на дру¬гой, из одного полушария в другое, из одной империи в другую Его «Колыбельная Трескового Мыса» — это продолжительная медитация на тему перемещения в пространстве:
Дуя в полую дудку, что твой факир, я прошел сквозь строй янычар в зеленом, чуя яйцами холод их злых секир, как при входе в воду. И вот, с соленым вкусом этой воды во рту, я пересек черту.
И поплыл сквозь баранину туч.
И несколькими строфами ниже:
Я пишу из Империи, чьи края Опускаются под воду. Снявши пробу с Двух океанов и континентов, я Чувствую то же почти, что глобус.
То есть, дальше некуда.
«Империя» для Бродского означает сами размеры континентов, монументальность как таковую, к чему он питает слабость. Иллюзиям здесь нет места: Земля достаточно велика, и Солнца не хватает, чтобы осве¬щать одновременно оба полушария («одного светила не хватает для двух заурядных тел»). Но в «Колы¬бельной Трескового Мыса» Бродский добивается то¬го, чего не смогли добиться предшествующие по¬коления русских писателей-эмигрантов: хотя бы и неохотно, но сделать страну изгнания своей, поэти¬ческим словом предъявить права на владение. Так возникает метафора выброшенной на сушу рыбы, «фиш на песке», продвигающейся к кустарнику. Он продолжает:
Но пока существует обувь, есть
То, где можно стоять, поверхность,
суша.
Бродский — поэт со сложным культурным бага¬жом, он свободно оперирует различными литератур¬ными моделями и типами человеческого поведения. Это помогает ему разрешить проблему противостояния личности угнетающему общественному устройству, по¬эта — власти. В «Письмах римскому другу» Гораций адресует свои строфы Постуму, живущему в импер¬ском Риме. В «Торсе» жизнь сосредоточена в образе мыши, которая противостоит «Империи», обращающей все живое в камень. Опыт существования поэта в тота¬литарном государстве преображается, возвышается до классического уровня. В «Конце прекрасной эпохи» Бродский пишет:
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом…
Заключительная строфа звучит так:
Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
не плевком по стене. И не князя будить — динозавра.
До последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора До зеленого лавра.
И даже элементы автобиографии выносятся ав¬тором за пределы двадцатого века, становясь при¬надлежностью эры восточных царей и их царе¬дворцев:
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана, а слюна во рту слаще халвы Шираза, и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза.
Философская поэзия Бродского — это поэзия, от¬меченная тем, что Гёте считал высшей стадией духов¬ного развития и называл «Уважением». Это поэзия двух противоположностей человеческого существова¬ния: любви, переживаемой и выстраданной, и смерти, почти ощутимой. И к любви и к смерти у Бродского особое отношение. В стихотворении «Пенье без музы¬ки» любовники, разделенные пространством, представ¬лены в образе точек, соединенных линией, которые пе¬ресекаются где-то над ними.
У Бродского нет талисмана веры, который охранял бы его от отчаяния и страха смерти. Смерть для него всегда ассоциируется с небытием:
поднося, хоть дышу, зеркало мне ко рту, — как я переношу небытие на свету.
Необычно в этом плане стихотворение «1972», где перечислены признаки разрушительного воздействия времени на тело. Но затем мы слышим бодрый призыв жить с ощущением смерти:
Бей в барабан, пока держишь палочки,
С тенью своей маршируя в ногу!
О поэзии Бродского можно говорить много, его мож¬но читать и перечитывать бесконечно и каждый раз в уже, казалось бы, знакомых стихах, открывать что- то новое. И всегда в ней останется что-то таинственное и непостижимое и в то же время простое и мудрое, как сама жизнь.
