Игорь Северянин был очень популярен в начале про¬шлого века. Слава его была огромна, но с примесью скан¬дала. Шумная слава и льстила поэту, и тяготила его. Сам Северянин играл роль и не скрывал этого. Сцену он называл «Арлекинией», балаганом. Его маска — это мас¬ка томного, самозабвенно упоенного мещанина-гурмана, сладко замершего от воспоминаний о будуаре «тоскую¬щей Нелли», где подают «ананасы в шампанском», кого безудержно тянет в «златополдень» завернуть на чашку чая в модный «женоклуб» и чтоб непременно в «комфор¬табельной карете». Однако это всего лишь маска, кото¬рая мало вязалась с настоящим обликом Игоря Северя¬нина. Много позже в своем лирическом автопортрете он горько сетовал на всеобщее непонимание:
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая…
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
А пока Северянина прославляли, возвеличивали. Видя это, поэт нескромно заявил:
Я гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
Его даже избрали королем поэтов. Хотя именно это стало в его судьбе не столько причиной славы, сколько
моментом прозрения. Истинный Северянин, настоящее его лицо открылось в эмиграции. Тот блеск и мишура, которые сопровождали его поэзию до этого времени, слетели. Теперь перед нами Игорь Северянин — патри¬от, который безумно любит родину и всей душой жаж¬дет вернуться домой. В стихах он вспоминает о русских реках, которые могут перенести его домой. Он скучает о далекой русской земле. «Ручейковая» и ласковая ли¬рика Северянина, рожденная любовью к ней, к той, с ко¬торой поэт был надолго разлучен, не имеет ничего обще¬го с иронической салонной поэзией прошлых лет.
Творческий путь Северянина, как и жизненный, не был простым и ровным. Не был ровным и его стиль. Муза металась между крайностями: текучей модой и стремлением к высшей гармонии. Но всякий раз, когда победу одерживала последняя, когда рождалось произ¬ведение, написанное по законом красоты и правды, ду¬ша его ликовала и поэт переживал как бы праздник «возрождения». Одно из его стихотворений так и назы¬вается — «Возрождение»:
Величие мира — в самом малом.
Величие песни — в простоте.
Душа его не понимала,
Не распятая на кресте.
Теперь же, после муки крестной,
Очищенная, возродясь,
Она с мелодией небесной Вдруг обрела живую связь.
Освободясь от исхищрений Когтистой моды, ожил стих…
В 20-е годы он пишет роман в стихах «Рояль Леанд- ра». Это в чем-то автобиографичное произведение, главный герой со своим стремлением к славе похож на раннего Северянина. В развитии сюжета стихотворно¬го романа его герой — музыкант — оправдывает свою нескромность перед шокированной героиней:
Она сказала: «Друг мой — скромность Удел талантливых людей…»
Он отвечал: «Но я огромность:
Я выше всех в стране своей!
Я это чувствую, я знаю…
Я собираю звуки в стаю,
И эта стая в свой полет Всех маловерных вовлечет.
Чего же должен я стыдиться?
Зачем талант мне умалять? .»
Через двадцать лет Северянин возвращается в тот момент своей творческой юности, когда он считал себя гением, и теперь, уже достаточно зрелым, пытается объяснить тогдашнюю саморекламу. Поэт считал, что в то время она была неизбежна и необходима.
Совсем иным предстает перед нами поэт, когда пи¬шет о любви. Северянин посвящает эти стихи своей жене Фелиссе Крут. Раздел носит название «Девятое октября». И это не случайно. Это была памятная дата их встречи. Можно сказать, что любовная лирика по¬является в творчестве Северянина впервые, так как стихи о любви раннего поэта были холодными и сухи¬ми. Цикл «Девятое октября» создан единым дыханием, как гимн «женщине с певучими глазами», «ненагляд¬ной Эсточке», единственной на свете («Моя жена всех женщин мне дороже»), владычице особенной «страны Фелисс». И может быть, главное достоинство ее, жены поэта, в том, что «ее душа открыта для стиха». Она — «гурманка стиха»:
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль, Стилистический шарм в Гумилеве…
«Ты совсем не похожа на женщин других, почему мне и стала женою» — таков главный мотив цикла, традиционный для классической любовной лирики, все¬гда обращенной к Единственной.
Емкое выражение «гурманка стиха» можно отнести и к самому Северянину, когда прочитаешь его сборник «Медальоны». Здесь поэт показывает нам широкий круг друзей, соратников, а также и недругов, противников, оппонентов, и все это с единой общей целью — глубже разъяснить себя по старому мудрому правилу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Одна группа со¬нетов дает нам представление о поэтах-современниках и их гражданской позиции, выбранной и достаточно чет¬ко обозначившейся в годы социальных катастроф. В них определяется и позиция самого Северянина, поэта-из- гнанника, «дачника» в чужой стране, мечтавшего о воз¬вращении домой. Эта позиция, например, явственно оп¬ределена сочувствием пророческому дару Леонида Анд¬реева, автора памфлета-воззвания «SOS»:
Он скорбно знал, что в жизни человечьей Проводит Некто в сером план увечий,
И многое еще он скорбно знал,
Когда, мешая выполненью плана,
В волнах грохочущего океана На мачту поднял бедствия сигнал.
Эта позиция высвечивается и осуждающим пафо¬сом «медальона»-сонета «Брюсов»:
Всю жизнь мечтая о себе чугунном,
Готовый песни петь грядущим гуннам,
Не пощадил он — прежде всех — себя…
Ко второй группе принадлежат сонеты, посвященные Бальзаку («Мы ищем согревающих, здоровых, старых книг…»), Гоголю («Нам нужен смех, как двигатель кро¬ви…»), Куприну («Он мил нам простотой сердечных слов…»). В них выявлены те черты чужой творческой личности, которые сделали художника нужным и ценным нам — сразу многим, а может быть, и всем. В своих «Ме¬дальонах» поэт говорит о Есенине как о «благочестивом хулигане», о Маяковском: «Уж слишком он весь рус¬ский, слишком наш!» Майн Рид представлен нам как «друг юношества» — не только по возрасту, но и по складу души: таким юношей ощущал себя в зрелые го¬ды и Северянин:
О той стране, где в грезах вы гостили И о которой в снах своих грустили,
Красноречиво с вами говорит
Вождь светлых душ, в чьем красочном колчане
Таланта стрелы, скромный англичанин,
Друг юношества, капитан Майн Рид.
Есть группа «медальонов», которая передает лич¬ные пристрастия Северянина: к Вере Инбер, Мирре Лохвицкой.
О горьком бессмертии русских писателей сказала в автобиографическом романе Н. Берберова: «Литера¬тура осталась, останется и — теперь вне сомнений — будет жить и в будущем. Нам дано только умереть, чтобы воскреснуть у себя на родине». Так и произошло с Игорем Северяниным.
