В своем сочинении по ранним рассказам Михаила Александровича Шолохова я хочу оттолкнуться от неразрешимых противоречий в них. Так сказать, пойти методом «от противного», или «ad absurdum», как писали в старину. Шолоховские казаки не меньшая абстракция, чем так называемые советские люди, которых в живых остается все меньше и меньше. Пишу об этом с сожалением, потому что по убеждениям я гуманист и альтруист в духе новых китайцев: «Пусть цветут сто цветов, пусть живут сто идей».
Нам уже трудно представить в натуре, какой была жизнь сто лет назад. Мы способны только провести умозрительную реконструкцию мышления наших предков. Большую роль на этом этапе развития России играет восприятие «советским человеком» революции как источника и решающего условия роста сознания и человеческого достоинства. Трудно влезть в чужую шкуру, но попробуем очутиться в бывшей области Всевеликого Войска Донского после большевистской революции. Мы прежде всего отметим, что в старозаветной казачьей среде рост нового самосознания идет особенно сложными путями. Молодые шолоховские герои уже наслушались и начитались большевистской пропаганды. Они не хотят жить по старинке, тянутся к «новым» знаниям, хотят, как говорил Ленин, «учиться коммунизму самым настоящим образом», то есть бить морды офицерам и старикам-хранителям «древних устоев казачества», а это усугубляет острые конфликты не только в социальной среде, но и даже в родной семье — конфликты с отцами и старшими братьями.
Противоречия между исконно русским и интернациональным в характере персонажей оказываются непреодолимыми. Как ни прочны симпатии автора к своими героям, конфликт поколений не является в «Донских рассказах» единственным или даже основным. Основным является конфликт мировоззрений — старорусского уклада и интернационального (глобалистского, как сейчас говорят). Но линия водораздела «старое — новое» все же проходит не по возрастным категориям. Так, Михаил Крамсков (рассказ «Коловерть») тоже молод, но, дослужившись до офицерского чина, ревностно и справедливо защищает господ Чернояровых и приказывает расстрелять запахавших их землю отца и родного брата.
Приверженцы разных сторон исторического конфликта почти всегда противоречат сами себе: расстрел отца за дело революции — дело правое и бравое, а расстрел отца во имя других, нереволюционных убеждений — дело осуждаемое! Неувязочка, милейшие, логическое противоречие, но исторический факт. От него, увы, не отмахнешься.
Михаил Александрович Шолохов — непреклонный сторонник коммунистического преобразования России. В этом убеждении он на стороне прокоммунистических писателей ранней эпохи Советской власти — Д. А. Фурманова, А. С. Серафимовича, А. А. Фадеева. Пристальное внимание к остросоциальным конфликтам, резкое распределение света и тени, бескомпромиссность авторских позиций, отличающие ранние рассказы Шолохова, роднят их со многими произведениями тех лет, ныне уже забытыми навсегда (хочется надеяться). Как и их авторам, Шолохову угрожала опасность впасть в схематизм, увлечься пренебрежением психологией, тем более что жанр рассказа требует строгой экономии изобразительных средств. Распространенное же в то время увлечение сюжетной динамикой, стилевым лаконизмом (его разновидностью «рубленой прозой») еще более усиливало опасность схематизации и штампов.
Шолохов не избежал этой участи. В «Донских рассказах» можно найти его дань «рубленой прозе» («Изморось. Сумерки. Дорога в степь», — в рассказе «Пастух») и увлечение «псевдонародным сказом» («Шибалково семя», «О Колчаке, крапиве и прочем…»), но последнее стало одной из сильных сторон прозы Шолохова. Однако стилевые и структурные поиски в них в значительно большей степени были обусловлены жизненным материалом, чем литературными влияниями, потому что творчество Шолохова принадлежит всемирной классике литературы. Поэтому уже в первых опытах у писателя проявляется тяготение к эпической многоплановости, умение показывать явление в разных ракурсах, изображение не только типического, но и неповторимого, как бы выбивающегося из социальной предопределенности.
Писателю кажется, что еще немало рабьего в психологии у деда Захара из «Лазоревой степи», хотя в старые времена, защищая честь жены, он ухитрился расправиться с паном Томилиным. Рабьим смирением пытается он спасти внуков от расправы над ними со стороны молодого пана-белогвардейца. Но младший из них, Аникушка, заявляет, что если дед и отец всю жизнь на коленях проползли, то «внуки уже не хочут». Рассказ не ведется только от лица деда Захара. Автор предваряет и завершает все рассказанное скупым, но ярким обрамлением, как бы подчеркивающим противоречивость характера и поведения старика. Он добр, не хочет обидеть ни одну живую тварь (и глаза у него — голубые и юные), но в лазоревой степи, на полотнище пыли видны два следа — волчий и след трактора, а на небе надо всем парит коричневый коршун. Жизнь не приспособлена для благодушия и всепрощения. Никого не спас Захар своим раболепством, но многое понял, считает автор. Но мы уже так не считаем.
В своем стремлении угодить абстрактному «народу» Шолохов тяготеет к народному эпосу. По-своему использует писатель популярный в литературе тех времен прием сказа. Сказ в его рассказах многофункционален. Прекрасное знание языка народа служит в них и для воссоздания народной жизни, и для реалистических зарисовок народных характеров — прежде всего характеров тех людей, которые совершали обновление жизни в донских станицах клинком и пулей.
Стилистика рассказов Шолохова намеренно занижена по уровню. Просторечие, фольклорные обороты («упаду я на сыру землю»), чередуются с переделанной на свой лад поэтической лексикой («пролетаровская власть», «всеобщая социализма»), сводят героический образ с романтических ходулей на реальную почву, подчеркивая, что великий исторический перелом совершали простые и малограмотные люди. Осмелюсь заметить, что уж слишком простые и малограмотные! Поэтому верней бы их было бы воспринимать эпическими «надмировыми» героями (демонами, сатирами и прочей нечистью), нежели живыми людьми. Мир ранних рассказов Шолохова — скорей всего некий пандемониум с сатирами, чертями и прочей нежитью, обряженной в красные звезды — символ дьяволизма.
Вообще же эпическая картина, созданная в «Лазоревой степи» с помощью сказа, запечатлевшая беспримерную жестокость и подлость белых, кровожадность красных, рабью покорность Захара, — все это может вместить в себя только античная трагедия. С гомеровским пафосом описано Шолоховым смятение Семена, который знает, что если его убьют, жена наложит на себя руки. Непримиримость Аникея, чувства гордости, горечи и радости, которые испытывает дед Захар, видя, как оставшийся без ног Аникей обнимает, гладит и целует отвернутый лемехом пласт земли, которую ему уже не придется пахать, — создают глубокое впечатление трагизма, слитого с оптимизмом победителей. Тут все перевернуто с ног на голову: белый враг, искалечив человека, лишил его радости, которую дает труд на земле, но не сломил его духа, не убил рожденного революцией человеческого достоинства. Шолохов того время свято верил в сказочную коммунистическую утопию. Верю, что писал эти строки от всего сердца.
Хорошо, что в «Донских рассказах» не только освещены социальные конфликты на Дону первых послереволюционных лет, но и сильно звучат нравственно-психологические мотивы. И один из них — счастья не добиться компромиссом, уступками злу, чем бы эти уступки ни мотивировались. Иначе все ранние рассказы Шолохова сбились бы на дешевую революционную агитку.
Например, герой рассказа «Семейный человек» Микашара из страха за жизнь младших детей убивает двух старших сыновей, ушедших к большевикам. Но дети, выросшие в новых условиях, не прощают отцу преступления, совершенного, как он считает, ради них. Античный мотив предопределенности судьбы как бы оправдывает своей неизбежностью все происходящее. «Как погляжу я на ваши руки, так сразу вспомню, что этими руками вы братов побили; и с души рвать меня тянет», — казнит Микашару презрением дочь. Прием сказа удачно использован в рассказе для нравственно- дидактического развенчания персонажа, тешившего себя мыслью, что он совершает чуть ли не подвиг жертвенности. Этот же мотив всеобщей ненависти можно встретить в новелле Исаака Эммануи- ловича Бабеля «Письмо» из романа-хроники «Конармия». Автор подчеркивает, что строки эти строго документальные: «Во вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу, что они порубали брата (собственного сына) Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени… И папаша начали Федю резать, говоря — шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеевич не кончился». А вот что пишет красноармеец о мести родному отцу: «…и Семен Тимофеевич (второй сын) услали меня со двора, так что я не могу, любезная мама Евдокия Федоровна, описать вам за то, как кончали папашу, потому что я был усланный со двора». Только в отличие от Шолохова Бабель предоставляет право сделать оценку самому читателю.
Думаю, нам тоже не стоит в 21-м веке быть столь непримиримыми как к тому, так и к другому лагерю. Ведь основная задача для всех русских и тех, кто считает себя русскими, найти общую почву для примирения перед лицом опасности физического исчезновения с лица Земли.
