Эти пушкинские слова служат своеобразным эпилогом к роману великого русского писателя Михаила Афанасьевича Булгакова. В русской и мировой литературе, по давней традиции, мотив покоя звучит как выражение одной из высших ценностей человеческого существования. Если для Пушкина «покой и воля» были важней счастья, то это нужно понимать так, я думаю, что поэту они необходимы для обретения гармонии с миром и самим собой. Имеется в виду не просто покой, а творческий. Такой творческий покой и должен обрести Мастер в последнем приюте.
В завершении романа вся его мятежная «бесовщина» и водоворот пустопорожнего бытия унимаются, все утихает, уступая место умиротворенности и мудрому созерцанию вечности. Мастер получил именно то, чего так страстно жаждал подсознательно. Пусть Воланд не смущает его разговором о «неполноте награды». Награда их, Мастера и Маргариты, если не полна, то вполне достаточна, ведь все в мире однозначно, потому что «второй свежести» не бывает. Булгаковская Маргарита обретает бытие после смерти в награду за свою самозабвенную любовь, а Мастер — за творческий подвиг, пусть и не удавшийся до конца. Достаточно того, что он отважился выступить наперекор всему советскому строю, который свел с ума не только его одного.
Прижизненная заслуга Мастера в том, что он переступает все запреты советской цензуры и выходит к общечеловеческому пониманию мира: вот Бог, вот дьявол, а между ними — человек, потому что остальное — от лукавого. Покой достается ему ценой отказа от своего творчества, но «вечный бой», из-за которого «покой нам только снится», по словам великого русского поэта Александра Блока, тоже бесплоден.
В заключительной встрече Воланда с Левием Матвеем говорится: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Награда, данная герою, не ниже, но в чем-то даже выше, чем Свет в религиозной традиции. Ибо покой, дарованный Мастеру, это покой творческий. Булгаков поднял подвиг творчества так высоко, что Мастер на равных разговаривает с Князем тьмы, так высоко, что вообще возникает речь о вечной награде. То есть подвиг творчества почти равен подвижничеству или мученичеству во имя веры в Бога.
Хотя, разумеется, Булгаков ставит подвиг творчества не так высоко, как смерть на кресте Иешуа Га-Ноцри. Иначе бы от этого утверждения попахивало бы серой сатанизма. И, если провести связь с другими произведениями писателя, — не так высоко, как подвиг «в поле брани убиенных» в романе «Белая гвардия».
Наслаждаться «голым светом» достается лишь боговоплоще- нию Иешуа и сердцем верующему Левию Матвею, не обладающему творческим гением, но наделенному горением веры. Это сознает Иешуа, когда решает судьбу Мастера, и потому повелевает Воланду, «духу отрицания», наградить Мастера творческим покоем: «Он прочитал сочинение Мастера,.- заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою Мастера и наградил его покоем». Воланд, «князь мира сего», всего лишь исполняет Высшую волю. Нравственный идеал, заложенный в романе Мастера, не подвержен тлению, и находится вне власти потусторонних сил.
В эпилоге романа бывшему поэту-богоборцу Ивану Бездомному является «непомерной красоты женщина», уводящая Мастера к луне. В конце концов Мастер и Маргарита получают свой «приют» и устремляются к своему «свету» по той же лунной дороге, по которой ушел ранее прощенный Пилат с Иешуа. Нравственное перерождение сопровождается перевоплощением.
В «ночь, когда сводятся счеты», Мастер появляется в своем настоящем обличье: «Волосы его были теперь серебристы при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ с ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-де- мону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате № 118-й привычке, сам себе бормотал».
Все возвращается на круги своя — в тот приют на Парнасе культуры, который вознесся для европейского человечества в Средневековье и в эпоху Возрождения. Все остальное было только трудным спуском с вершины в болото современности, который хотели приостановить Мольер, Сервантес, Гете, Гофман, Кант, но не смогли — вал примитивизации и «минимализации» вернул в 21-м веке нашу культуру к уровню европейских жонглеров и русских скоморохов.
Древний ершалаимский мир в романе сливается с московским миром 30-х годов прошлого века. Воскресение Иешуа предвосхищает воскресение Мастера. Герои «внутреннего» и «внешнего» романов встречаются в заключительной сцене. Но это соединение происходит не на небесах, в Свете, а в вечном потустороннем мире сумерек — царстве Воланда.
Иешуа и Пилат, Мастер и Маргарита, Воланд и демоническая свита растворяются вне времени и пространства, в «горнем мире», куда никому заглянуть не дано до времени и срока. Остаются лишь виртуальные оболочки, входящие одна в другую — роман Булгакова и роман Мастера, как замкнутые отражения вечности. Вечная идея бессмертия, подвиг и подвижничество, любовь и преданность — все это существует лишь в движении. У них нет «массы покоя», если выражаться физическим языком.
В последней сцене не только сливаются воедино древний ер- шалаимский, вечный потусторонний и вечный современный пространственные пласты романа, но замыкаются в виде знака бесконечности. Время библейское сливается в один поток с тем временем, когда началась работа над «Мастером и Маргаритой», захватывая современность любого читателя, как бы далеко его эпоха ни отстояла от Москвы 30-х годов. Лишь в потустороннем мире Мастер находит условия для творческого покоя, которого был лишен на земле. Внешний покой скрывает за собой внутреннее творческое горение. Только такой покой признавал Булгаков. Иной покой, покой сытости, покой, достигаемый за счет других, был ему чужд, как и вечный бой большевиков против своего народа.
