С началом третьего тысячелетия все великие церкви, кроме ислама, увы, превратились в доходные коммерческие предприятия. А почти сто лет назад в русском православии обозначились небезопасные тенденции превращения церкви в придаток государства. Наверное, поэтому великий русский писатель Михаил Афанасьевич Булгаков не был церковным человеком, то есть в церковь не ходил, даже от соборования перед смертью отказался. Но вульгарный атеизм был ему глубоко чужд, как и изуверское пустосвятство. Его вера исходила из сердца, а к Богу он обращался в тайной молитве, я так думаю (и даже твердо убежден).
Он верил, что две тысячи лет тому назад произошло событие, переменившее весь ход мировой истории. Булгаков видел спасение души в духовном подвиге самого человечного человека Иешуа Га-Ноцри (Иисуса из Назарета). Имя этому подвигу — страдание во имя любви к людям. А все последующие христианские конфессии сначала пытались простить теократическое государство, а потом сами превратились в огромную бюрократическую машину, ныне же — в торгово-промышленные фирмы, если выражаться языком 21-го века.
В романе Иешуа — обыкновенный человек. Не аскет, не пустынник, не отшельник. Не окружен он аурой праведника или подвижника, не истязает себя постом и молитвами, не учит по-книжному, то есть по-фарисейски. Как все люди, он страдает от боли и радуется освобождению от нее. И вместе с тем булгаковский Иешуа является носителем идеи богочеловека безо всякой церкви, без «бюрократического» посредника между Богом и человеком. Однако же сила Иешуа Га-Ноцри так велика и так всеобъемлюща, что поначалу многие принимают ее за слабость, даже за духовное безволие. Бродяга-философ крепок только своей наивной верой в добро, которую не могут отнять у него ни страх наказания, ни зрелище вопиющей несправедливости, чьей жертвой становится он сам. Его неизменная вера существует вопреки обыденной мудрости и служит наглядным уроком палачам и фарисеям-книжникам.
История Христа в романе Булгакова изложена апокрифически, то есть с еретическими отклонениями от канонического текста Священного Писания. Это скорей всего бытописание с точки зрения римского гражданина первого века после Рождества Христова. Вместо прямой конфронтации апостолов и предателя Иуды, Мессии и Петра, Понтия Пилата и синедриона с Каифой, Булгаков раскрывает нам суть Жертвы Господней через психологию восприятия каждого из героев. Чаще всего — устами и записями Левия Матвея.
Первое представление об апостоле и евангелисте Матфее в образе Левия Матвея дает нам сам Иешуа: «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет, но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!» Автор дает нам понять, что человеку не под силу постичь и отобразить буквами в словах Божескую идею. Даже Воланд подтверждает это в разговоре с Берлиозом: «…уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило не самом деле никогда…»
Роман «Мастер и Маргарита» словно сам продолжает ряд апокрифических евангелий, написанных эзоповым языком в позднейшие времена. Такими «евангелиями» можно считать «Дон Кихот» Мигеля Сервантеса, «Притчу» Уильяма Фолкнера или «Плаху» Чингиза Айтматова. На вопрос Пилата, действительно ли Иешуа считает добрыми всех людей, в том числе и избившею его центуриона Марка Крысобоя, Га-Ноцри отвечает утвердительно и добавляет, что Марк, «правда, несчастливый человек… Если бы с ним поговорить… я уверен, что он резко изменился бы». В романе Сервантеса благородный идальго Дон Кихот подвергается в замке герцога оскорблению со стороны священника, обозвавшего его «пустой головой». На что тот кротко отвечает: «Я не должен видеть, да и не вижу ничего обидного в словах этого доброго человека. Единственно, о чем я жалею, это что он не побыл с нами — я бы ему доказал, что он ошибался». А воплощение Христа в 20-м веке, Авдий (сын Божий, по-гречески) Каллистратов на себе прочувствовал, что «мир… наказывает своих сынов за самые чистые идеи и побуждения духа».
М. А. Булгаков нигде ни единым намеком не показывает, что перед нами — Сын Божий. Портрета Иешуа как такового в романе нет: «Ввели… человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора».
Но Иешуа не совсем сын человеческий. На вопрос Пилата, есть ли у него родные, он отвечает: «Нет никого. Я один в мире», что звучит как: «Аз есмь мир сей».
Мы не видим Сатаны-Воланда рядом с Иешуа, но знаем по его диспуту с Берлиозом и Иваном Бездомным, что он все время стоял за его спиной (то есть за левым плечом, в тени, как полагается нечистой силе) в моменты скорбных событий. Воланд-Сатана мыслит себя в небесной иерархии примерно на равных с Иешуа, как бы обеспечивая равновесие мира. Но Бог не делит с Сатаной свою власть — Воланд властен только в мире материальном. Царством Воланда и его гостей, пирующих в полнолуние на весеннем балу, является ночь — фантастический мир теней, загадок и призрачности. Холодящий свет луны освещает его. Иешуа же повсюду, даже на крестном пути, сопровождает Солнце — символ жизни, радости, подлинного Света.
Иешуа не просто способен угадывать будущее, он это будущее строит. Босой бродячий философ нищ, убог, но богат любовью. Поэтому он скорбно замечает римскому наместнику: «Твоя жизнь скудна, игемон». Иешуа мечтает о будущем царстве «истины и справедливости» и оставляет его открытым абсолютно для всех: «…настанет время, когда не будет власти ни императора, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть».
Для Пилата такие слова — уже состав преступления. А для Иешуа Га-Ноцри все равны как творения Божии — Понтий Пилат и Крысобой, Иуда и Левий Матвей. Все они «добрые люди», только «покалеченные» теми или иными обстоятельствами: «…злых людей нет на свете». Если бы он хоть немного покривил душой, то «исчез бы весь смысл его учения, ибо добро это правда!». А «правду говорить легко и приятно».
Главная сила Иешуа прежде всего в открытости людям. Его первое появление в романе происходит так: «Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: «Добрый человек! Поверь мне…» Замкнутый человек, интроверт, всегда инстинктивно удаляется от собеседника, а Иешуа — экстраверт, открыт навстречу людям. «Открытость» и «замкнутость» вот, по Булгакову, полюсы добра и зла. Движение навстречу — сущность добра. Уходя в себя, человек так или иначе вступает в контакт с дьяволом. В этом ключ к эпизоду с вопросом: «Что такое истина?» Пилату, мучающемуся гемикранией, Иешуа отвечает так: «Истина… в том, что у тебя болит голова». Боль — всегда наказание. Наказует только «един Бог». Следовательно, Иешуа и есть сама истина, а Пилат этого не замечает.
И предупреждением о грядущем наказании служит катастрофа, наступившая вслед за смертью Иешуа: «-.. .настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем… Ливень хлынул внезапно… Вода обрушилась так страшно, что когда солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки». Это как бы напоминание о неизбежном Страшном Суде за все грехи наши.
