Я поставил пластинку на проигрыватель, и низкий, хрипловатый, почти мужской голос стал читать:
Чугунная ограда,
Сосновая кровать.
Как сладко, что не надо
Мне больше ревновать.
Постель мне стелят эту
С рыданьем и мольбой;
Теперь гуляй по свету,
Где хочешь, бог с тобой…
На лицевой части конверта — фотография старой женщины. Резко очерченный рот, пронзительно-умный взгляд, зачесанные назад волосы. Опальная императрица. Во всем ее облике роковая гордость нищеты и величие и царственная осанка последнего поэта серебряного века. Невозможно представить эту женщину у плиты, на кухне, по хозяйству. Почему? Да потому что во все периоды ее жизни сквозь ее земные черты проглядывали черты небесные. И небесное преобладало в своем количестве. Умный и тонкий Модильяни, видевший больше, чем дано обычному человеку, первым разглядел это в Ахматовой. На его изящном рисунке поэтесса возлежит, подобно языческой богине, и ее египетский профиль венчает корона волос. Ничего более державного не знала русская поэзия.
Существование Ахматовой в этом мире, ее образ, то, как она разливала по чашкам чай, как любовалась весной, цветущими деревьями, ее поступь, прямая спина, неторопливые движения — все это представляло собой продолжение ее напряженной духовной жизни.
Как всякое небесное существо, она принадлежит царству свободы. Как у всякой земной женщины, чувство свободы окрашено глубоко личными интимными переживаниями. Ахматова, словно жрица храма, принимает дары и служит своим богам: свободе и любви.
Долгим взглядом твоим истомленная
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
Похоже, что Ахматова принадлежит к тому типу женщины, для которой любовь не страсть, а содержание жизни, ее единственная и непреходящая ценность. Известно, насколько она была остроумна, насколько метко, одной фразой могла охарактеризовать человека. А иногда просто сразить его. Сергей Довлатов вспоминал, как Евгений Евтушенко ездил на поклон в Комарово. Он: заявился к Анне Андреевне в модном, блестящем костюме. Кончик платочка торчит из кармашка, в руке расческа. «А где же ваша зубная щетка?» — изумилась Ахматова. Женщина, а точнее, вечная женственность, ее присутствие во всякое время жизни поэтессы оттеняет ее стихи, и совершенно по-особому воспринимается их красота:
Я слышу иволги всегда печальный голос,
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.
И стройных жниц короткие подолы,
Как флаги в праздник по ветру летят.
Теперь бы звон бубенчиков веселых,
Сквозь пыльные ресницы долгий взгляд.
Эта «ложноклассическая» поэзия словно пришла с полотен Венецианова. Полновесная, зримая, пластичная картина. Она освещена солнцем, и образы ее тяжелы и неподвижны. Таков рай, где вечное счастье омрачено «предчувствием неотвратимой тьмы», где блаженство и невинность принадлежат утраченной вечности. Однако стихи Ахматовой лишены скорбных примет. В них слышится ровное, уверенное звучание, словно в главный церковный колокол ударили, и густая серебряная нота плывет над землей.
Для поэзии Ахматовой свойственно особое мудрое отношение к себе и к миру. Словно все уже заранее известно этой замечательной женщине, всему знает она цену: истории, стихам, смерти и жизни. И за все уже заплачено. Потому так ровны интонации и глубоки образы:
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей — опустевшей — приказал всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
Ахматова исполнила свое назначение на этой земле. Она завершила жизненный цикл. А если что не придумалось, не написалось, не случилось, то в тех местах, откуда прилетали на ее ладони слова, образы, строки, недописанное и недодуманное «божественно спокойна и легка — допишет Музы смуглая рука».
И последнее: удивляет стойкость и мужество, с которыми Ахматова переносила удары судьбы. Тяготы жизни не сломили ее. Может быть потому, что она предчувствовала их, знала о том, что ожидает ее в истории. И она поверила в свое назначение и исполнила его. Вот почти детское ее стихотворение, где все сказано, и пророчество имеет форму непреложного факта жизни:
Он длится без конца — янтарный, тяжкий день!
Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье.
И снова голосом серебряным олень
В зверинце говорит о северном сиянье.
И я поверила, что есть прохладный снег,
И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
И санок маленьких такой неверный бег
Под звоны древние далеких колоколен.