Повесть издана в Америке, но все художественное пространство
наполнено реалиями советской жизни. Герой автобиографичен, ему
присущи многие черты писателя: острая наблюдательность, ирония
и самоирония. Все повествование выстроено в обычной довлатовс-
кой манере: столкновение обыденного и высокого, причем высокое
выступает здесь как некое клише, некая застывшая форма, которая
не имеет к жизни никакого отношения. Герой — незаурядная личность,
но в жизни он неустроен и неприкаен, он едет работать
в Пушкинский заповедник вовсе не из-за великой любви к русскому
гению. Автобус, в котором герой едет на место своей новой работы,
делает остановки в пути, что позволяет читателю вместе с автором
знакомиться с «достопримечательностями» русской глубинки. Детали,
которые автор отбирает для обрисовки тех или иных персонажей,
атмосферы российской действительности, удивляют своей неожиданностью
и точностью.
Начало рассказа. Остановка в Луге, обычном провинциальном
городке, главной достопримечательностью которого было здание
вокзала:
«Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными
урнами. Интуитивно выявил буфет.
— Через официанта, — вяло произнесла буфетчица. На пологой
груди ее болтался штопор.
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными
войлочными бакенбардами.
-Что вам угодно?
— Мне угодно, — говорю, — чтобы все были доброжелательны,
скромны и любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал».
Обращают внимание две детали: штопор на груди и войлочные
бакенбарды. Они многозначительны, т. к. наводят на мысль об
искусственности, нелепости жизни. Жизнь именно нелепа, взята из
дурного сна, которым спит вся страна. Вот герой вышел на площадь.
Опять детали, раскрывающие абсурдность жизни. «Ограда сквера
была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы
сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интим-
ностей». После перечисления продуктов питания — нелепое заключение,
подчеркивающее иллюзорность пропаганды светлого будущего.
«Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались.
Девушка-экскурсовод еле мороженое в тени. Я шагнул к ней:
-Давайте познакомимся.
— Аврора, — сказала она, протягивая липкую руку.
— А я, — говорю, — танкер Дербент.
Девушка не обиделась.
— Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы
красный!
— Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я — конституционный
демократ».
У героя достаточно самоиронии, чтобы не обнаруживать своего
внутреннего неблагополучия.
Психологические впечатления в пути окрашены в ироничные
тона. «Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением
Магеллана. Спросил зачем-то:
— Вы не знаете, при чем тут Магеллан?
Продавец задумчиво ответил:
— Может, умер… Или героя дали…». Советские люди воспитаны
на знании того, что награда дается или посмертно, или когда «присуждают
героя».
С именем Пушкина всех советских людей связывало чувство гордости
и признательности за то, что гений родился в России. Но
любовь к гению со временем превратилась в штампы, в заученные
фразы, заслоняющие подлинного Пушкина. Вот с этим и столкнулся
герой при знакомстве с работой экскурсовода.
Ироничный контраст — так можно назвать прием, который
использует автор при обрисовке абсурдных ситуаций, у героя же
достаточно юмора, чтобы не превращать свою жизнь в стон по утраченным
идеалам. Герой — в экскурсионном бюро, происходит знакомство
с диспетчером:
«- Экспозицию знаете? — спросила блондинка и неожиданно представилась:
— Галина Александровна.
— Я был здесь раза три.
-Этого мало.
— Согласен. Вот и приехал снова…
— Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку.
В жизни Пушкина еще так много неисследованного… Кое-что изменилось
с прошлого года…
— В жизни Пушкина? — удивился я.
— Извините, — перебила Аврора. — меня туристы ждут. Желаю
удачи…
Она исчезла — юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в
одной из комнат музея ее чистый девичий голос: «…Вдумайтесь,
товарищи!… «Я вас любил так искренне, так нежно….» Миру крепостнических
отношений противопоставил Александр Сергеевич
этот вдохновенный гимн бескорыстия…»
— Не в жизни Пушкина, — раздраженно сказала блондинка, —
а в экспозиции музея…»
И далее Галина Александровна устроила настоящий экзамен герою
на предмет любви к Пушкину:
«- Вы любите Пушкина? — неожиданно спросила она.
Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:
-«Медноговсадника», прозу…
— А стихи?
-Поздние стихи очень люблю.
— А ранние?
— Ранние тоже люблю, — сдался я.
— Тут все живет и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально
каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас
из-за поворота…. Цилиндр, крылатка, знакомый профиль….
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский
стукач.
— Борька, хрен моржовый, — дико заорал он, — ты ли это?!»
Парадоксальная ситуация. Так и хочется обозначить тему: «Пушкин
и жизнь», вернее, «Представления о Пушкине и пошлая, грубая
жизнь, разрушающая ложные представления». В диалоге героя и Гали
присутствует намек на то, что настоящего Пушкина, чье мастерство
в полной мере открылось в прозе и поздней лирике, в музее-заповеднике
не знали — это позднее творчество не вписывалось в схему
представлений о поэте как о борце против крепостнической системы.
Дальнейшие наблюдения автора подтверждают первоначальные
впечатления героя:
«Хранительница музея Виктория Альбертовна беседовала со
мной, недоверчиво улыбаясь. К этому я уже начал привыкать. Все
служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин
был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным,
их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную
святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моем невежестве,
цинизме и корыстолюбии.
— Зачем вы приехали? — спросила хранительница.
— З а длинным рублем,-говорю.
Виктория Альбертовна едва не лишилась чувств.
-Извините, я пошутил.
— Шутки здесь абсолютно неуместны…»
Герой выражает протест против зомбирования культом Пушкина,
читатель же, конечно, догадывается о глубоком понимании творчества
русского поэта. Наблюдательность автора-героя продолжает
выявлять контрастность в «посмертной» жизни Пушкина. Уродливое
сознание работников музея проявляется даже в попытках сохранить
антураж дворянской культуры:
«Этот стиль вымирающего провинциального дворянства здесь
явно и умышленно культивировался. В каждом из местных научных
работников заявляла о себе его характерная черточка. Кто-то
стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то
болталась за плечами изысканная соломенная шляпа. Кому-то достался
нелепый веер из перьев». Довлатов ставит диагноз: «Пушкин
был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным,
их нежно любимым детищем. Всякое посягательство на эту
личную святыню их раздражало».
Не менее резким выглядит и контраст между атмосферой искусственного
обожания Пушкина и жизнью в поселке, где поселился
герой. Убогость и запущенность жилища дополнялась карикатурной
личностью хозяина дома Михаила Ивановича, отличительной особенность
которого было беспробудное пьянство. «Пил он беспрерывно.
До изумления, паралича и бреда. Причем бредил он исключительно
матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые
интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без
расчета на одобрение или протест. (…) В деревне Михал Иваныча
не любили, завидовали ему. Мол, и я бы запил! Ух, как запил бы,
люди добрые! Уж как я запил бы, в гробину мать!… Так ведь хозяйство.
.. А ему что.. .Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые
собаки, которые порой надолго исчезали». Несмотря на свое беспробудное
пьянство, этот персонаж привлекает героя своим простодушием
и неподражаемой речью.
Между тем, знакомясь с жизнью поселка, читатель понимает,
что вся описываемая реальность абсурдна, но ведь другой — нет. Сам
писатель лучше всякого критика говорил о своем понимании действительности:
« .. ..Абсурд и безумие становятся чем-то совершенно
естественным, а норма, т. е. поведение нормальное, естественное,
доброжелательное, спокойное, сдержанное, интеллигентное…
становится все более из ряда вон выходящим событием… Вызывать
у читателя ощущение, что это нормально.. .это и есть моя тема….»
В абсурдном мире спасительным является только смех. Но смеяться
почему-то не хочется, нельзя смеяться над страшной действительностью,
нелепой и безнадежной.
Герой вынужден уехать из пушкинского заповедника, в котором
он хотел скрыться от надвигающейся катастрофы — жена и дочь
уезжали в Америку, а ему оставалось только попрощаться с ними.
И эта катастрофа — тоже часть абсурдной реальности, в которой
смешалось все: гнусная коммуналка, ссоры с женой, отсутствие работы,
запои, двадцать лет надежд на то, что произведения будут напечатаны.
Что-то похожее происходило и в жизни самого Довлатова.
Сюжеты его произведений «просты как в жизни». Его друг Лев
Лосев вспоминал, что Довлатов особенно гордился тем, что в его
рассказах находили совпадения с настоящими ситуациями. «Я особенно
горжусь, когда меня спрашивают: «А это правда было?» или
когда мои знакомые и родственники добавляют свои пояснения
к моим рассказам, уточняют факты по своим воспоминаниям — это
значит, что они принимают мои измышления за реальность». Но было
бы большим заблуждением считать Довлатова бытописателем. Он
рассказывает, «как на самом деле было», но в то же время создаваемые
им образы людей и животных больше похожи на некие мифологемы.
Лев Лосев далее пишет: «Деды, отец и мать, жена, брат — реальные
люди, о чьих реальных делах идет речь в книге под названием
«Наши». Но в то же время эта книжка производит впечатление мифологического
цикла, начинаемого с рассказов о сокрушенных Кро-
носом гигантах прошлого, до рассказов о верных Пенелопах и
неунывающих улиссах недавнего времени». Жизнь Довлатова была
недолгой, но литературная судьба в конечном итоге сложилась счастливо,
он уже при жизни стал признанным писателем.
«До 37 лет он прожил на родине, где его как писателя подвергали
бесконечным унижениям. Он об этом весело рассказал в своей «Невидимой
книге». Он много работал, но практически так и не смог
напечататься в своей стране. Но вот что он пишет за три месяца до
смерти: «Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы прошлое,
я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать,
дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит,
в печать не попали те мои ранние сочинения, которых мне сейчас
пришлось бы стыдиться». (…) Это очень характерное для Довлатова
высказывание; характерно и то, что он вставляет «так сказать» в упоминание
своего литературного дебюта, и то, что он стыдится своих
ранних сочинений, то есть тех самых, которые сразу прославили
его в Ленинграде как необычайно одаренного молодого писателя».
(Лев Лосев).
С 1990 г. Довлатова стали издавать в России. Его книги стали
частью ушедшего времени, его анекдотическим воспоминаем, но в
то же время и лирическим дневником о вечном, непреходящем.
