Все тайники моей души полны
Безмолвных слов, и снов, и воздыханья,
И слышно мне, как будто трепетанья
Проносятся на крыльях тишины…Н. Арсеньев
Общая мистическая атмосфера Серебряного века оказала влияние на творчество почти всех поэтов-символистов. Особенно нужно отметить А. Белого, К. Бальмонта и Ф. Сологуба.
На квартире у Сологуба, как вспоминают его современники, проходили очень интересные литературные вечера, так сказать, с мистическим уклоном. Хозяин читал там своего «Мелкого беса» и начало «Навьих чар». В «Навьих чарах» Сологуб предполагал вывести Христа как светского господина. Но до этого в романе дело не дошло. Видимо, автор одумался. Значит, несмотря на свою творческую раскованность, Сологуб все же не лишен был религиозного страха. Он иногда даже как бы заискивал перед Богом:
Я верю в творящего Бога,
В святые завесы небес,
Я верю, что явлено много
Бездумному миру чудес.
Но высшее чудо на свете,
Великий источник утех —
Блаженно-невинные дети,
Их тихий и радостный смех.
Известно, что поэту вообще был приятен образ ребенка, полуотстоящего от реальной жизни. В одном из рассказов, как символ ужаса в хаосе жизни, некий мальчик ненавидит жизнь и смех, мечтает о звездах, где живут звери, и никто никогда не смеется.
После смерти своей сестры Сологуб ощутил вселенское одиночество, у него наступил перелом в творчестве. С этой поры его все стали считать колдуном, ворожесм, ставленником нечистой силы. Он действительно забормотал, словно ворожей:
— Смертерадостный, — называли его.
— Рыцарь Смерти, — называла я.
Публично он признавался, что полюбил ту, чье имя написано с большой буквы,— Смерть.
Друзья-поэты относились к Сологубу сочувственно, в отличие от широкой публики. Они считали, что он «фокусничает»:
Белей лилий лала
Была бела ты и ала.
Но здесь дело не в фокусах. Сам Сологуб очень серьезно относился к своим поэтическим опытам. Он подыскивал нежные слова для обозначения смерти. Он рисовал сюжеты, в которых она приходила к нему под окно и просила, чтобы брат ее Сон открыл ей двери. Она устала: «Я косила целый день…» Она хотела накормить своих голодных смертенышей… Все это очень походит на заклинание Смерти.
Поэт Бальмонт в своем мистическом мироощущении был гораздо светлее. Ему нравилось иметь дело с фольклорной стороной этого поветрия тех лет. Вот его типичное стихотворение на эту тему «Домовой»:
Неуловимым виденьем, неотрицаемым взором,
Он таится на плоскости стен,
Ночью в хозяйских строениях бродит дозором,
Тайною веет, и волю свевает,
Умы забирает
В домовитый свой плен…
Но концовка стихотворения Бальмонта все равно сводится к просьбе о защите от злых духов:
… Ухватился за горло живого и шепчет так глухо
О тяготах земных.
Отойди, отойди, Домовой!
«Мистический плащ» настойчиво примерял и Андрей Белый:
Сердце вещее радостно чует
Призрак близкой священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны…
Так писал он в послании другу-поэту С. Соловьеву.
Черты ворожея и колдуна часто проступали на его лице во время публичных выступлений. Он, по воспоминаниям очевидцев, резко вскакивал со стула и начинал исступленно декламировать:
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел,
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
Если для Сологуба мистика была отдушиной в его вечном страхе перед жизнью и смертью (его герой находился где-то посередине), а для Бальмонта — заступницей, то Андрей Белый выражал в мистике незадачливость и одиночество своей жизни. Кстати, игра в мистику, особенно для талантливых поэтов, опасна: Белый «наворожил» себе смерть от солнечного удара, Бальмонт — муки совести перед смертью, Сологуб — дьявольски суровый и озлобленный «последний бал» жизни.
Но для читателей эта сторона творчества поэтов Серебряного века — увлекательное чтение. А для литературных критиков — еще одна возможность обозначить духовное развитие русского Ренессанса.