В творческом наследии Леонова второй половины 30-х годов преобладают произведения драматические («Половчанские сады», «Волк», «Метель», «Обыкновенный человек»). Их, условно говоря, положительные герои хоть и ровесники таковым из романов первой половины десятилетия, но принципиально от них отличаются по двум, так сказать, параметрам. В целеустремленности, преданности делу и трудолюбии не откажешь ни директору совхоза Маккавееву («Половчанские сады»), ни ученому-физиологу Свеколкину («Обыкновенный человек»), ни председателю колхоза Лизавете («Метель»).
И здесь они сродни романным персонажам, нашли бы с ними общий язык. Но им совершенно чуждо ощущение собственной исключительности, «чувство горы», возносящее их над массами и над обыденностью. Заняты они далеко не масштабными делами; повседневная жизнь провинции — вот на каком поприще строят они новый «чистый дом, в котором хорошо жить», созидают для того, чтобы «быть не умнее правды, а добрее ее». Новое завтра, которое «начинается с сада», чтобы утверждать другую красоту, основанную на искренности. Потому что «ложь — это всегда отражение преступлений» (2, т. 7, стр. 329). Они жаждут «самой жгучей радости в мире: каждое мгновение быть необходимым людям…» (2, т. 7, стр. 457).
И вторая их отличительная черта: им не знакомо отчуждение детей, им дано не чувство жертвенного самоотречения, а сознание исполненного долга: «Я сделал все, на что хватило разума и рук. Сады видишь под солнцем? Мои. Доделывайте, детки…»
(2, т. 7, стр. 179–180).
В третьем действии «Обыкновенного человека» звучит тост «За героическую обыкновенность!» — ключ, на наш взгляд, к пониманию всего леоновского творчества. А вернее — его концепции подлинного героя нового времени, созидающего его и им созидаемого, не ничтожного винтика в большом государственном механизме, а человека, сознающего, что «ни черта у нас не получится, если дела государственные не станут нашими личными делами» (2, т. 7, стр. 439). Это не умаление мечты, не подрезка крыльев ей, а осознание того, какое невиданное общество, какую великую первопроходческую задачу решает Россия, взявшаяся строить социализм. Заранее предвидя их, отводит иронические упреки в свой адрес Маккавеев, обращаясь к своим коллегам с просьбой: «Не торопитесь, вы делаете историю». Сознание личной причастности к ней, ответственности за ход событий в стране — вот что делает, наряду с бытовой их убедительностью, запоминающимися героев и пьес 30–40-х годов, и повести «Взятие Великошумска» (1944), и романа «Русский лес» (1953).
Последний достойно венчает тридцатилетний творческий путь, вобравший в себя боли, прозрения и сомнения авторской мысли. Все его творчество — художественное отражение борьбы старого и нового миров, «гигантской схватки за будущее планеты» в общецивилизационном и «сражение за человеческую чистоту» в онтологическом, экзистенциальном смыслах. Не борьбы и столкновения отвлеченно абстрактных рефлексий: у Леонова новый мир, персонифицированный и активно, порою агрессивно действующий, бросает вызов старому — и он на его стороне. Поскольку своим словом художественным он также ведет борьбу за нового человека, за человеческую чистоту и чистоту нового дома, который взялась строить страна.
Тематически романы Леонова тридцатых годов вписываются в сконструированную тогдашней критикой новую жанровую форму — производственный роман, законное дитя индустриализации. Им несть числа в годы первых пятилеток: «Гидроцентраль» М. Шагинян, «Лесозавод» А. Караваевой, «Танкер «Дербент»» Ю. Крымова, «Капитальный ремонт» Л. Соболева, «Время, вперед» В. Катаева, «Энергия» Ф. Гладкова, «Большой конвейер» Я. Ильина, «День второй» И. Эренбурга etc.
Чем выделяются в этом ряду леоновские повествования?
В них мало или вовсе нет массового трудового пафоса индустриализации и, соответственно, плакатных героев. Хотя их персонажи второго плана, чернорабочие социальной машины, рядовые участники строительных будней Варвара, плотник Фаддей Акишин, десятник Андрей Иванович («Соть»), машинист «железного корабля» Сайфулла («Дорога на Океан»), турбинный мастер Фома Кунаев, литейщик Ефим Демин, банщик Матвей Черимов («Скутаревский») в память читателя западают прочно. Так же, как и персонажи из бывших, «вчерашних» — Виссарион Буланин, Филипп Ренне, Петр Петрыгин, Осип Штруф, Иван Геродов, Николай Дудников, Павел Омеличев, Глеб Протоклитов. Они не своими «вредительскими» действиями запоминаются, а тревожащими мысль читателя размышлениями, репликами, прямыми или воображаемыми дискуссиями со своими оппонентами. У кого еще из авторов производственного романа найдется столько оппонентов, антиподов их главным героям, как правило, «положительным»? Их функция в художественном поле леоновского «производственного романа» не менее значительна и многогранна. Авторы исследований либо обходят этих персонажей, либо упоминают в традиционном контексте «злобствующих обывателей» и «затаившихся врагов».
Вот исповедь бывшего белогвардейского поручика, а сейчас заведующего клубом на «Сотьстрое» Виссариона Буланина перед инженером-химиком Сузанной. Единственным здесь человеком, знающим о его прошлом: в гражданскую они стояли по разные стороны баррикады. Девушка не собирается выдавать его соответствующим органам, не считая на что-нибудь способным «это битое калечное воинство». Для Виссариона же его ровесница — лучший слушатель и оппонент: на фронте было не до идейных дискуссий, там все решала сила. Теперь побежденный в бою берет реванш
в сфере мысли. Собственно, это коктейль из Шопенгауэра, Ницше, Шпенглера, с добавлением, для убедительности, собственных наблюдений, обобщений, не лишенных глубины и проницательности. В ответ на вопрос Сузанны, на кого Виссарион работает, зачем образованный человек не опровергает в разговорах с мужиками у костра их опасений по поводу того, что как построят бумажный комбинат, «так и потечет на нас вонь… И пойдет газ и все им пропитается, реки и сушь…», тот отвечает резонно, что «надо же внушить когда-нибудь сознание силы в это рабское племя». Сузанна, возможно, и поставила на место страшащегося разоблачения бывшего поручика своим утверждением, что «глупо будить стихию, если не имеешь власти над нею». А вот мысль читателя повернула в неожиданное русло: «Большевики-то разбудили вековую крестьянскую Россию, а есть ли у них власть над разбушевавшимся океаном?».
Впрочем, поставить на место собеседника не значит его переубедить. И Виссарион разражается монологом, нервным, истеричным, но не оставляющим равнодушным ни его слушательницу, ни читателей. «Лягте на землю и слушайте: она орет. Мир гибнет… На этой остывающей планете остывает и человек… Мир на небывалом еще ущербе, в основе его ненависть и месть… Не мысль, не идея, а вещь формирует сознание. Не Бог ограбил человечество, а вещь — лукавый хозяин мира… Вещь обещала ему химерическое блаженство, и вот в погоне за ним… человек ринулся вперед… Утерялись все нормы, наступил хамский апогей естественных наук. Множась, подобно волхвам, они понесли свои дары к колыбели богочеловека… Вспомните!… Человек есть то, что он есть. Любовь — взаимное влечение яичников… Душа — функция протоплазмы… Придет еще один Фрейд — и не останется веры ни в чистоту, ни в дружбу, ни в невинность… Все рассечено и познано, но слушайте: произошел обман. Познан труп в его мертвых раздельных частях, а живое единство ушло невозвратимо… И вот душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок» (2, т. 4, стр. 182–183).
И неофит коммунистической идеи Сузанна возразить на эту боль живой души не находит ничего кроме упрека оппоненту, что он «упускает область социальных отношений». Да какого-то робкого утверждения: конечно, человечество разрублено на государства, на классы и группы, но «именно коммунизм объединит эти разобщенные части… так?». В общем Виссарион ее убедил: революция тем более была необходима, она-то и будет предпосылкой обновления мира и человека. И вот здесь чувствительный, больной нерв их дискуссии обнажается. Революцией, по мнению Виссариона, называют прорвавшийся наружу «великий гнев», а гнев, как известно, всегда безрассуден. В революцию «гибнут лучшие, носители огня», зато «укрепляется здоровье мещанина. Прошедший сквозь революцию, он страшен своей подавляющей единогласностью». Утвердятся его цели и ценности — и «человечество разрушат сытость и неразлучное счастье. Исчезнут социальные противоречия — источник развития».
Теперь Виссарион, сам нацепивший когда-то красный бант и благословивший революцию как начало обновления человека и человечества, испугался перед развалинами, на которых пролетариат взялся строить равенство и новое братство, будущую Элладу, но без рабства и эксплуатации. Здесь-то и караулят человека им «еще не испытанные холод и одиночество. И уже не будет души, огонька, у которого можно было погреться… Пусто, и даже голову разбить не обо что», — утверждает он почти пророчески. На прямой вопрос своей оппонентки «Чего же хотите вы?» Виссарион отвечает однозначно: «Воскресения души». Сузанна почему-то истолковывает этот ответ как желание реставрации, контрреволюции, т.е. гуманнейшую мысль оппонента «с легкостью подвела под статью уголовного кодекса» (2, т. 4, стр. 186–187).