Тему сочинения надо понимать так, что «бой кровавый», Великая Отечественная война велась советским народом «ради жизни на земле». Но уверен, что все фронтовики и труженики тыла смело хотели добавить: «ради правды на земле». Верилось, что жестокое испытание, выпавшее на долю нашей страны, заставит «вождей» пересмотреть антигуманную политику по отношению к собственному народу, который они хотели бы переделать и в конце концов обратили в послушное «народонаселение». Но герой поэмы «Василий Теркин» до последней возможности сохраняет неповторимую индивидуальность характера и ту народную хитринку, которая позволяет ему сберечь целостность своих убеждений, часто затаенных. Александр Трифонович Твардовский встретил Великую Отечественную войну еще молодым человеком, но его стихи военной поры исполнены мудрой зрелости. Его лирический герой не отделяет себя от всех солдат действующей армии и готов разделить общую участь во имя грядущей победы:
Пускай до последнего часа расплаты,
До дня торжества — недалекого дня —
И мне не дожить, как и многим ребятам,
Что были нисколько не хуже меня.
Стоически мудро смотрит он смерти в глаза и, подобно многим фронтовикам (такие настроения можно встретить у литературных героев А. Н. Толстого, Б. JI. Пастернака и многих других литераторов) считает в порядке вещей отдать свою жизнь за Родину. При этом он не видит в этом громкого подвига, это святой долг каждого, взявшего оружие или перо во имя борьбы с врагом:
Я долю свою по-солдатски приемлю.
Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть за родимую землю,
И выбрать нельзя.
В лирике военной поры Александра Твардовского почти не встретить «некрасовских» сказовых интонаций. Все-таки стиль А. Н. Некрасова более подходит к балаганному балагурству, это почти частушка. Дань «народному» стиху поэт сполна отдал в поэме «Василий Теркин». В лирических стихотворениях он остается верен русской классике:
…И цветут — и это страшно
На пожарищах цветы…
Белым-белым, розоватым
Цветом землю облегли,
Словно выложили ватой
Раны черные земли.
Правда, даже в одном стихотворении автору нелегко выдержать до конца классический стиль, и вот из-за стройности классики проглядывает «теркинской ухмылкой» частушка:
Кирпичи, столбы, солома,
Уцелевший угол дома,
Посреди села — дыра-
Бомба памяти дала…
«Памяти дала» — не авторское построение, а идиома западного диалекта, близкого к белорусскому языку. Родина поэта — Смоленщина, долгое время бытовавшая в неразрывной связи с белорусской землей, населенная потомками все тех же кривичей, что селились по географической оси Минск — Москва.
Твардовского зря обвиняют в работе на заказ, многим кажется, что он был литературным чиновником до мозга костей. Чиновник всегда придерживается во всем официальной линии, чего нельзя сказать о Твардовском. Например, Сталин заявил, что «у нас нет военнопленных, у нас есть только предатели». По логике «вождя народов», на оккупированных врагом территориях проживают лишь те, кто с радостью и хлебом-солью встретил приход немцев. Но вот как щемит сердце у Твардовского при мысли о русских людях, оставшихся по ту сторону линии фронта:
Ветром, что ли, подунуло
С тех печальных полей, —
Что там с ней, как подумаю,
Стороною моей?
С тою русской сторонкою,
Захолустной, лесной,
Незавидной, негромкою, —
А навеки родной.
По мысли советского командования, каждый патриот должен был сжечь свой дом, взорвать мосты, заводы, фабрики, угнать скот на восток и податься в эвакуацию или в лес к партизанам. Врагу должна достаться только выжженная земля. Поэт ужасается и не хочет верить:
Неужели…
На гнездовья те самые
За Днепром, за Десной
Снова птицы из-за моря
Прилетели весной?
И под небом ограбленной,
Оскорбленной земли
Уцелевшие яблони —
Срок пришел — расцвели?
Но главная мера всему — человеческая жизнь. Сколько их там осталось, окруженцев, раненых и покалеченных бойцов! Столько беззащитных стариков, женщин и детей брошены на милость безжалостному победителю:
Люди, счетом уменьшены,
Молча дышат, живут?
И мужей своих женщины
Неужели не ждут?
Александр Трифонович Твардовский, у которого незаживающей раной на сердце осталась принудительная ссылка его родной семьи на Север в предвоенные годы, как бы предчувствовал что-то недоброе, что будет ожидать советских людей, живших под властью немцев. Почти до конца советской власти в анкетах будет графа «Имеются ли родственники, проживавшие в годы ВОВ на временно оккупированной территории?». Оттого и сокрушается поэт: И что было — оплакано,
Смыло начисто след?
И как будто, что так оно,
И похоже… А — нет!..
Вот это-то «А — нет!» и есть предчувствие нового горя, которое постигнет советских людей, познавших ужас немецкой оккупации. Для многих после освобождения родной земли будет прямая дорога в лагерь, а для остальных эта графа в анкете на всю жизнь ляжет черным пятном. Им самим и их детям будет заказан путь в престижные вузы, на высокооплачиваемую работу с режимом секретности. Вот так раскрывается чистое сердце поэта Твардовского в одной строчке. И пусть ни у кого после этого не повернется язык назвать Твардовского приспособленцем.
Поэта огнем жгли отделенные воспоминания пусть даже о чужом горе. Вот как он пишет в жанре поэтической зарисовки о двух
строчках в записной книжке военного корреспондента об убитом в 1940 году в Советско-финской войне солдате, почти мальчишке:
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело…
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал…
И вот как прочувствовал поэт свою личную ответственность за ту «незнаменитую», захватническую военную кампанию Советского Союза против Финляндии:
Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу, —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
В этом звучит глубокая убежденность, что воевать можно не ради торжества идеи, не ради укрепления могущества своей страны или народа, а только во имя защиты от смертельной угрозы человеческому достоинству и жизни каждого отдельного человека. Ведь война, по Твардовскому, только тогда бой «святой и правый», когда это «смертный бой не ради славы», а «ради жизни на земле».