Свечу, кричу па бездорожья;
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединенная душа.Вячеслав Иванов
Поэзия символистов искала выхода в неземной воле. Известно, что поэты-символисты пытались представить себя некими жрецами, вступали в различные мистические общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов принадлежал к одному из таких тайных обществ. Он вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. Прямая дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Вячеслав Иванов поклоняется чуть ли не всем богам средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям. Он поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время переполнены мифическими образами.
Вячеслав Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией, призванной для той же божественной цели, что и пришествие божества в мир людей. Внутренний мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные исповедания в стихах для него много значили:
Земных обетов и законов
Дерзните преступить порог, —
И в муке нег, и в пире стонов,
Воскреснет исступленный Бог!..
Молодежи поэт был не очень понятен. Молодые люди в вопросах веры, в отличие от Вячеслава Иванова, стояли на твердых христианских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в высший мир:
Вдаль влекомый волей сокровенной,
Пришлецы неведомой земли,
Мы тоскуем по дали забвенной,
По несбывшейся дали.
Поэт признает, что он не может выбросить из сердца античных богов, хотя воскресить их не может. Наверное, вся «мифологическая» поэзия Вячеслава Иванова и была, по сути, попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином, но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени.
Иванов верил в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы. Верил он и в богов Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает предположение, что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома философия Ницше, где появляется «богочеловек».
Любопытно, что этот поэт и свою жену в буквальном смысле слова прославлял, как богиню. С точки зрения христианства это, конечно, недопустимо, но поэт непредсказуем. Вот сонет «Любовь», где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного единства:
Мы двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы — Сфинкс единый оба.
Мы — две руки единого креста.
Поэт совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться, только восторгаться и даже нечаянно не может оскорбить божественного начала. Поэтому меня как читателя не смущают такие его художественные несоизмеримости, как «Над мрамором божественного гроба…», «Мы — две руки единого креста». Все у поэта оправдано какой-то сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не по-божьи. Вот и Вячеслав Иванов занимает какое-то среднее пространство между Богом и людьми, между божественной силой и человеческим ничтожеством. Он из тех, кого Евангелие называет «волхвователями и обаятелями».
В поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное начало:
Не первою ль из всех моих личин
Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил,
Что жив Отец,— сказав: «аз есть един»?
Денница ли свой дольный лик уверил,
Что Бога нет, и есть лишь человек?..
В более поздних стихах Вячеслава Иванова христианское самосознание все же берет верх. Демонические дерзания начинают мучить его совесть. В стихотворении «Прозрачность» звучит раскаянием обращение к «демону»: «Мой демон! Ныне ль я отринут? Мой страж, я пал, тобой покинут!»
В конце концов творческий рост поэта приводит его к настоящему христианству без всяких оговорок о солнечных системах. Это христианство ортодоксальное. В последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как метафоры, и не более того. Утратив веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вячеслав Иванов обрек себя на молчание. Античные божества более не возникают в его стихах.
Но религиозные искания поэта привели его к самому главному и необходимому его душе. Это ощущение России как центра мироздания:
Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, тайно дух
Над черною могилой реет,
И только душ тончайший слух
Несотворенный трепет ловит
Средь косных глыб,— так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия.