Тема всесилия творчества, посмертного и прочного торжества духовной деятельности не однажды возни¬кает в булгаковском романе. «Достоевский бессмер¬тен», — развязно орет кот, опровергая трезвое замеча¬ние гражданки, проверяющей пропуска в Массолите, что Достоевский, насколько ей известно, умер. А без¬дарный поэт Рюхин мучится черной завистью, глядя на памятник Пушкину: «Повезло, повезло… стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»
Мольер и Людовик XIV, Пушкин и Николай I, Пуш¬кин и Дантес, Иешуа и Понтий Пилат — вот эти стоя¬щие попарно в памяти Булгакова имена. Одни, полу¬чившие бессмертие как заслуженную награду от чело¬вечества, и другие — с позорным клеймом вечности. Понтий Пилат готов на любое искупление, чтобы осво¬бодить себя от этой тягостной славы погубителя Иешуа, от ига позорного бессмертия. Мастер тоже заслужил бессмертие — своим творчеством. Этот персонаж появ¬ляется в романе лишь в середине первой части книги, в довольно странном обличье: в больничном халате, пуг¬ливо озираясь, он заглядывает в палату Ивана Никола¬евича с балкона, окружающего по фасаду клинику Стра¬винского. В описании внешности героя мелькает что- то знакомое: «бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми». Может, это портрет самого Булгакова? Близка автору и вся история жизни Мастера, вся его судьба. За ней — немало личного, выстраданного, биографического, но преображенного искусством. В образе Мастера меньше «живой плоти», человеческих черт, чем в других персо¬нажах Булгакова. Окруженный реальным бытом, Мас¬тер в то же время как бы возвышается над ним. Этот герой — человек «не от мира сего». Он весь во власти воображения, способного вызвать из немоты тысячеле¬тий тень Иешуа и Понтия Пилата. Для него работа, творчество — всепоглощающая страсть. Летят за окна¬ми квартиры в доме у застройщика, проходят дни и не¬дели, стремительно сменяют друг друга времена года, то вырастут сугробы у забора и заскрипит снег под ок¬нами, то солнце заглянет в подвал и потекут весенние ручьи, а Мастер не поднимает головы над рукописью. Он в вечной тревоге, он боится не успеть сказать свое слово. Роман не сулит ему скорого признания и успеха, его награда в другом. Ему суждено прожить лишь одну кратчайшую минуту торжества, гордости тем, что он верно угадал своих героев и воскресил прошлое. Мас¬тер не хочет зваться писателем. Это дело гордости. То, ради чего он пишет, для него не просто сочинительство «на потребу», а род подвижничества, добровольно при¬нятый обет. С настороженным, едва ли не враждебным чувством относится он к писательской корпорации, к профессиональной литературной среде. Еще не зная стихов Ивана Бездомного, он заранее убежден, что они плохи, и умоляет поэта бросить писать. Он почти оби¬жается, когда его собеседник признает в нем собрата по перу. Он считает себя не писателем, а Мастером. Это больше чем писатель. В этом слове слышится уважение к образцовому умению, совершенному владению ремес¬лом. Кроме того, «Мастер» — слово из лексикона масо¬нов начала XIX века. Существует легенда, что когда-то жил совершенный Мастер. Масоны верили, что он вер¬нется, не умом только перешагнувший через смерть, но и всем своим бытием. Эта легенда напоминает рас¬сказ о казненном на Лысой горе философе Иешуа, по¬лучившем вторую жизнь две тысячи лет спустя под пе¬ром Мастера.
Презрение к жалкой суете и тщеславию, осознание своей значимости, осознание того, что смелая челове¬ческая мысль никогда не умрет, — это восхищает нас в Мастере.
Многое сближает Мастера с Иешуа: верность убеж¬дениям, неумение скрывать правду, внутренняя неза¬висимость, сильно вредящая личному благополучию. Подобно Иешуа, Мастер чутко откликается на челове¬ческое страдание, боль: «…я, знаете ли, не выношу шу¬ма, возни, насилий и всяких вещей в этом роде, — гово¬рит он Бездомному. — В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или ка¬кой-нибудь иной крик».
Но между Мастером и Иешуа есть различия. Мас¬тер не верит во всепрощение и в то, что каждый чело¬век добр по своей природе. Оттого, наверное, он, рас¬сказавший нам о бесконечной доброте Иешуа, сам на¬ходит себе покровителя в могущественном Воланде. Вспомним, как странно реагирует Мастер на повество¬вание Иванушки об ужасной смерти Берлиоза. Его глаза вспыхивают злобой. «Об одном жалею, что на месте того Берлиоза не было Латунского или литера¬тора Мстислава Лавровича», — восклицает он в при¬ступе ярости. И его можно понять. Чиновники от лите¬ратуры сделали все для того, чтобы роман Мастера, дело всей его жизни, не увидел свет. У врат литера¬турного мира Мастера встречает секретарь редакции Лапшенникова «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами». Редактор тоже больше интересуется биографией автора, чем его рукописью, и задает Мас¬теру идиотский вопрос, кто это надоумил его сочинить роман на такую странную тему. Рукопись читают кри¬тики, и уже после того, как Лапшенникова возвращает автору его книгу, объяснив, что вопрос о ее публика¬ции «отпадает», в газете появляются статьи, клеймя¬щие роман. Сам Булгаков пострадал от критики по¬добного рода. Пережив трагедию непризнания, пре¬следований в литературной среде, Мастер не может легко смириться и простить своих врагов. Он мало по¬хож на праведника, христианина.
Книга должна пережить своего создателя, ведь «ру¬кописи не горят». И хотя главный враг мастера — Ла- тунский — куда ничтожнее и мельче Понтия Пилата, гонителя Иешуа, а сама проблема решается Булгако¬вым в ином, более частном и скромном плане, в расска¬зе о судьбе Мастера проводится подобная мысль: под¬линная духовная сила неизбежно победит и докажет свое превосходство. Что бы ни случилось, книгу Масте¬ра еще прочтут люди, а Латунский получит по заслу¬гам от потомков: его имя будет окружено презрени¬ем. Но пока верит в Мастера и поддерживает его одна только Маргарита. И все же даже она иногда оказыва¬ется бессильна. Мастера охватило отчаяние, апатия, он сжигает рукописи. Но тут вмешивается Воланд. При помощи колдовства рукописи восстановлены и возвра¬щены автору.
Конечно, на романе Булгакова лежит отчетливая печать времени и личной судьбы его создателя. Писа¬тель верил в несомненное торжество справедливости, в том числе и по отношению к себе и своему творчест¬ву. Он знал, что рано или поздно его оценят по досто¬инству. И Булгаков торопит справедливость, которая должна восторжествовать на этот раз немедленно, хо¬тя бы в поэтической фантазии.
«Рукописи не горят» — это значит, что истинное творчество, несмотря ни на какие запреты и препятст¬вия, пробьет дорогу к свету и будет жить вечно.
