У одного человека мечты и полета, героя романа «Дорога на Океан» оппонентом выступает тоже представитель лагеря побежденных, бывший камский судовладелец «умный буржуй» Павел Омеличев, ныне под фамилией Хожаткина работающий путевым обходчиком. В гражданскую он прятал в своем доме комиссара Курилова от белых, потому что радости по поводу их прихода не испытывал, но «не шибко верил и в силы красных». Ему просто «выгодно было приобрести друга на черный день», так как «русская история всегда изобиловала неожиданностями». С пленником его чердака и состоялся однажды у миллионера Омеличева диспут, приводимый ниже в узловых своих моментах, интересный тем более, что оппонентам тогда незачем было лукавить, тем более, что жизнь одного была целиком в руках другого.
– Что же, Павел Степанович, нравятся тебе большевики и то, как они смотрят на твою собственность?
– Нет, я не сообщник твой, Курилов.
– Нам тебя и не надо. Народ поверит!
– Не умеешь ты с народом… не меньше тебя человека знаю… Чем ты работать его заставишь, как не выгодой?… Али страхом?… так ведь страх-то — ненависти сродни. Борьба, борьба!… и слово-то какое-то не русское, не наше.
– Есть еще чужое слово, которого ты не знаешь, Омеличев… Это слово — творчество, Павел Степанович!
– Ты… Ты солдат… Ты покамест токмо убивал, а что, что ты создал? (2, т. 6, стр. 243–244).
Перед этим аргументом в восемнадцатом году бессилен был Курилов; бессилен и полтора десятка лет спустя, когда бывший член армейского реввоенсовета назначен начальником политотдела Волго-Ревизанской железной дороги. И имеет теперь дело с тем народом, о котором спорили тогда на чердаке. И видит, как во многом прав оказался его оппонент, ставший теперь путевым обходчиком Хожаткиным. Бывший судовладелец не утратил прежней зоркости, рассудительности и меткости выражения. Он такой подводит итог их продолжившейся теперь, среди железнодорожного крушения, дискуссии, отвечая на реплику Курилова «мы богаты, Хожаткин»:
– Это правильно. Через всеобщую нишшату ко всеобщему богатству.
Хотя теперь его судьба да и жизнь в руках Курилова, он позволил себе такую дерзость, перед которой терялся его визави, столкнувшийся с обескураживающей прозой реальной жизни. Впрочем, и мечтатель Курилов, столь симпатичный в этом качестве, имеет в романе также оппонента. «Дорога на Океан» — самый «не организованный» в сюжетно-композиционном отношении роман тридцатых. Каждая главка — отдельная новелла или же небольшая повесть со своим законченным сюжетом, а роман в целом — монтаж этих эпизодов, не связанный даже хронологической последовательностью, а тем более — единым действием. Не случайно так неодобрительно отнесся к нему М. Горький: автор не стеснялся ломать традиционные повествовательные каноны и жанровую форму (19, стр. 260–262).
Есть в нем три главы («Он едет на океан», «Утро», «Мы проходим через войну»), где Курилов предстает как мечтатель и романтик, где его спутником и собеседником выступает сам автор. Дорога на Океан — это дорога в Будущее, для автора нечто совершенно расплывчатое, теряющееся во мгле незнания. Обратим внимание: цвет этой мглы розоватый. Автору даже нравился этот «недосказанный пейзаж», потому что избавлял от необходимости прописывать подробности, расширяя рамки повествования, и «еще оттого, что никто не знает, какие события скрыты за этой призрачной и радужной скорлупой», именуемой Будущим. Но вот рядом оказывается Курилов, и мгла рассеивается, он читает это Будущее как чертеж и приглашает автора «глядеть и видеть» (2, т. 6, стр. 263).
По пути к этому Будущему они проходят через огонь мировой революции, вылившейся в форму революционно-освободительной войны между Северной Федерацией Социалистических Республик и Старым Светом, которой, заметим, и в начале тридцатых еще бредила старая ленинская гвардия. Эта футурологическая глава поражает не только провидческими описаниями технических новшеств, созданных для уничтожения человека, но и точным предвидением будущих конфликтов между народами и континентами. Для нас интересен авторский комментарий к этому куриловскому сценарию будущего «последнего и решительного боя»:
«Мы встречали удивительных бойцов и запомнили много героических эпизодов, но тридцать шесть миллионов вооруженных людей, единовременно поражающих друг друга, не могут стать предметом восхищения ни историка, ни поэта…» (2, т. 6, стр. 270).
Это — художественный приговор идее мировой революции, «перманентному» революционеру Троцкому и его сторонникам.
В «Половчанских садах» даровитый строитель будущего директор совхоза Маккавеев в тосте по поводу достижений вверенного ему хозяйства уповает на благодарность потомков за сделанное его поколением для утверждения нового общества. На что его гость Пыляев, из укрепивших после революции свое здоровье мещан, шутливо замечает: «…однако не будем вымогать рукоплескания у помянутых потомков за блюдо, которое, в конце концов, находится пока в процессе изготовления» (2, т. 7, стр. 180). За этой нарочито обытовленной, да еще с изрядной долей иронии высказанной мыслью стоит сам автор, видятся его сомнения. Как, впрочем, и за высказываниями всех оппонентов так называемых положительных героев произведений тридцатых годов. С поистине философской отвагой обнажает писатель-мыслитель все тернии на пути к звездам, ухабы и противоречия на маршруте строителей нового общества. И это в тридцатые годы, когда советская литература буквально пропитана пафосом созидательного энтузиазма, которому принципиально чужды сомнения.
В первом романе 20-х годов «Барсуки» единственный герой, представляющий «новых людей», не испытывает и тени сомнений в правоте идеи, говоря своему брату Семену, мятежнику против советской власти: «Ты не мной осужден… ты самой жизнью осужден. И я прямо тебе говорю — я твою горсточку разомну! Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь» (2, т. 2, стр. 306). Почему-то не дал автор такой категоричности Сузанне, Увадьеву, Скутаревскому, Курилову и другим героям своим из тридцатых. Почему-то он оставляет последнее слово за их оппонентами, как убедились мы выше: Виссарионом, Хожаткиным, Пыляевым, Петрыгиным. А то и сам в такой роли выступает, судя по отдельным главам «Дороги на Океан».
Становясь реальностью, пока еще несовершенной, мечта тоже теряла свою первобытную прелесть, свою умозрительную книжную стройность и очарование. Полтора десятилетия и более практического ее проведения в жизнь давали пищу не только для радужных надежд, но и для серьезных сомнений. Не в самой ее (мечты) сути, а в способах и средствах ее осуществления.
Не случайно обращение писателя после «Дороги на Океан» преимущественно к драме — жанру более динамичному, оперативному и эффективному по воздействию. И в общественной ситуации второй половины тридцатых для писателя-философа более приемлемому. Четыре пьесы, написанные в эти годы («Половчанские сады», «Волк (Бегство Сандукова)», «Метель», «Обыкновенный человек»), несмотря на подчеркнутый бытовизм сюжетов, камерность, домашне-квартирно-дачно-семейный антураж, в подтексте своем несут все противоречия, боль и тревоги того времени. Военные маневры, на фоне которых происходит действие, создают контрастный фон для идиллии и она уже воспринимается читателем и зрителем не как нечто убаюкивающее («Половчанские сады»). Мнящий себя «осью колеса» ответственный работник Рощин плохо знает жизнь, видит в ней лишь то, что ему приятно видеть, о людях судит по анкетам.
Он вполне обоснованно радуется, что отцы дом построили для детей. А каков он, каково детям в нем? Каково искренней, житейски неискушенной Насте жить в атмосфере лицемерия, так называемой лжи во спасение, фальши и недоговоренности? В анонимном письме-доносе, полученном Рощиным, тайный доброжелатель мотивирует почти по-библейски свой поступок: «Утомился от сладкой лжи язык мой и жаждет в последок дней коснуться пламени правды». Проведя через этот очищающий огонь всех родственников и близких членов семьи ответственного работника, автор заключает пьесу репликой, вложенной в уста неистовой поборницы «правды до донышка» Насти: «Хорошо жить в чистом доме, Григорий!» («Бегство Сандукова»).