Я считаю, что сатира неотъемлемо присуща любой литературе, речь может идти только о степени открытости намеков, параллелей и прямых аллюзий. Советские писатели-сатирики в 20-30-е годы 20-го века отличаются особенной смелостью и откровенностью своих высказываний, потому что практически не было цензуры. Да и как ей быть? Революция боролась за свободу слова, цензуре как бы нет и не может быть места в советском обществе. Это только с момента окончательного утверждения единоличной власти Сталина был осторожно позаимствован из истории Великой Французской революции словесный приговор «враг народа», который в свое время во Франции применялся только к самым влиятельным политикам.
При советской власти во «враги народа» можно было попасть за срезанные на поле колоски. А уж писателю-сатирику можно было угодить за решетку за любой острый намек или двусмысленность в отношении Советской власти. Опять же повторюсь — не сразу, а по мере того как страна приближалась к сталинскому террору против собственного народа.
До середины 30-х годов прошлого века в печати шла открытая полемика между литературными группировками, а в литературе свободно проходила в печать едва замаскированная сатира на советскую действительность. Например, Михаил Зощенко в едком рассказе «Муж» мог свести воедино высокую партийную политику «советского строительства» с бытовыми мелочами. Муж возвращается домой в коммунальную квартиру, а его не пускает Мишка Бочков, «сослуживец супругин»: «Василь Иваныч, да обожди немного. Посиди в колидоре на сундучке».
Ревнивому мужу предполагаемый любовник даже коптилку в «колидоре» поставил, чтобы тот не разбился впотьмах. Но любовного треугольника и в помине нет — в комнате происходит заседание какого-то парткома: «…накурено, наляпано, набросано, разбросано. А за столом, между прочим, семь человек сидят — три бабы и два мужика [кроме парторга Мишки и жены героя]… Пишут. Или заседают. Пес их разберет».
Это можно расценивать так, что Зощенко устами ,своего героя пускает «псу под хвост» всю партийную работу на местах. Такая острота в скрытых оценках не могла не понравиться читающей публике. Но популярности Михаила Зощенко не позавидуешь — признание публики, тут же критика со всех сторон, затем запрет на публикацию до самой войны, разрешение печататься во время войны, а после Победы писателя ждет суровый приговор ревнителя чистоты советской литературы партийного вождя Ленинграда Жданова и долгое забытье вплоть до перестройки. Правда, еще задолго до перестройки о Зощенко начали упоминать как о писателе, пишущем для развлечения публики. Рассказы его читали с эстрады. Не помогли Михаилу Зощенко даже коллективная книга о Беломорканале, в написании которой он принимал живейшее участие, и его сусальная Лениниана.
Зощенко высмеивал глупость и тупость коммунистических бонз, уродство советской жизни. В сталинское время все чаще приходилось прибегать к Эзопову языку; не прямо, не в лоб высмеивал он культ Сталина в мелких Сталиных на местах. Бывший царский штабс-капитан военного времени, он с грустной усмешкой протестовал против любого насилия над личностью: «На общем фоне громадных масштабов и идей эти повести о мелких, слабых людях и обывателях, эта книга о жалкой уходящей жизни действительно, надо полагать, зазвучит для некоторых критиков визгливой флейтой, какой-то сентиментальной оскорбительной требухой». Иначе он написать просто не мог. Хоть писатель и не служил в белой гвардии, но за одно звание штабс-капитана его бывшие сослуживцы отправлялись не по своей воле на Колыму.
В «сентиментальной» повести «О чем пел соловей» Зощенко обращается к нам, потомкам, с такими словами: «А ведь посмеются над нами лет через триста! Странно, скажут, людишки жили. Какие-то, скажут, у них были деньги, паспорта. Какие-то акты гражданского состояния и квадратные метры жилой площади…»
Увы, смех наш довольно грустный. У нас все те же квадратные метры, акты гражданского состояния и паспорта, будь они неладны. А ведь до 1936 года даже у советских людей не было иных паспортов, кроме заграничных, не было студенческих зачеток и трудовых книжек государственного образца. То есть даже та «несвобода» нам в нынешнем веке свободой покажется.
