А. А. Ахматова с первых шагов своего творческого пути со¬знает себя преемницей великих русских поэтов XIX века, прежде всего — Пушкина. Судьбе было угодно, чтобы детство и юность
Ахматовой — одного из самых ярких поэтов минувшего столе¬тия — прошли в Царском Селе, близ Царскосельского лицея, в местах, освященных памятью о гении русской словесности.
Теме Пушкина посвящено одно из ранних стихотворений Ахматовой (входящее в поэтический цикл «В Царском Селе») — «Смуглый отрок бродил по аллеям…», написанное в 1911 году, через сто лет после открытия лицея. Ахматова говорит о благо¬говейном чувстве, возникающем от созерцания аллей и озер царскосельского парка, где еще витает дух Пушкина: «И столе¬тие мы лелеем / Еле слышный шелест шагов».
В том же году она пишет стихотворение (перекликающее¬ся с пушкинской поэтической миниатюрой «Эхо») «И мальчик, что играет на волынке…», в котором, как и у Пушкина, звучат слова об особой восприимчивости поэта к любым явлениям жизни — к играющим детям, скрестившимся в лесу тропинкам, дальнему огоньку: «Я вижу всё. Я всё запоминаю, / Любовно¬кротко в сердце берегу…» Позднее, в поэтическом цикле «Тай¬ны ремесла», Ахматова напишет о стихийности возникновения творческой мысли, о пестроте и случайном характере тех вне¬шних импульсов, благодаря которым рождается поэтическое произведение:
Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Вслед за Пушкиным Ахматова обращается в своих стихах к мифологическому образу Музы. Ахматовская Муза — могуще¬ственный и высокий дух, вечно присутствующий в мире. Она «диктовала Данту страницы Ада», ее посещение — великий дар, который превыше житейского счастья, ценнее всех земных благ:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
Если в «Евгении Онегине» великий предшественник Ахма¬товой говорит о несовместимости осознанного творческого тру¬да и непосредственно переживаемого любовного чувства («Про¬шла любовь, явилась муза, / И прояснился темный ум»), то у
Ахматовой конфликт между любовью и творчеством приобре¬тает драматическое звучание:
Муза-сестра заглянула в лицо,
Взгляд ее ясен и ярок.
И отняла золотое кольцо,
Первый весенний подарок.
Начавшаяся в 1914 году Первая мировая война остановила литературное развитие страны. Художественное творчество отхо¬дит на второй план как в жизни России, так и в жизни каждого отдельного поэта. Этому посвящено одно из стихотворений Ах¬матовой, написанное в 1915 году, в котором развивается сквозной для творчества Ахматовой мотив конфликта художника с Музой:
Муза ушла по дороге Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги Обрызганы крупной росой.
В другом стихотворении тех лет тема вынужденной немоты раскрыта посредством образа страдающей Музы, которая на этот раз не оставляет поэта, но «…глядит и слова не проронит, / А го¬лову в веночке клонит…»
Позднее, в «Тайнах ремесла», Муза предстает в новой своей ипостаси — как жестокий и капризный злой дух, всегда готовый покинуть поэта — если не по причине неблагоприятных вне¬шних обстоятельств, то в силу собственной прихоти: «Жестче, чем лихорадка, оттреплет, / И опять весь год ни гу-гу».
Вместе с тем в стихотворении «Творчество» из того же цик¬ла минуты высокого вдохновения осознаются как подлинный взлет личности, как магическое таинство, позволяющее отыскать в музыке мира, «бездне шепотов и звонов», единственный и глав¬ный, «все победивший звук». В эти мгновения лирическая геро¬иня Ахматовой, подобно пушкинскому «пророку», ощущает в себе способность слышать то, что недоступно обычному челове¬ческому восприятию:
Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны,
<...>
…слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова И легких рифм сигнальные звоночки…
Теме взаимоотношений поэта с адресатом его творчества посвящено пятое стихотворение из «Тайн ремесла» — «Чита¬тель». Если творческая личность сравнима с актером, каждый шаг которого освещает «холодное пламя» рампы, то читатель подобен закопанному кладу, в котором «кто-то беспомощно пла¬чет», а кто-то упрекает или о чем-то молит поэта, кто-то согла¬шается с ним, кто-то готов вступить с ним в беседу. Поэт «не должен быть очень несчастным / И, главное, скрытным», чтобы быть услышанным современниками, — он «весь настежь распах¬нут». Читатель же во все времена остается тайной для поэта и главной целью его творческих усилий:
Наш век на земле быстротечен,
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.
В творческом наследии Ахматовой много стихов, посвящен¬ных как поэтам прошлого (Пушкину, Лермонтову, Данте), так и ныне живущим или недавно умершим собратьям по творческо¬му цеху. Многие из этих произведений позволяют судить об Ах¬матовой не только как о выдающемся художнике, но и как о бла¬городном, справедливом, доброжелательном человеке. Говоря о Маяковском, который вызывал неоднозначные оценки среди людей, близких к Ахматовой по своим вкусам и литературным предпочтениям, она отдает дань его творческой дерзости, нова¬торской направленности его трудов: «Все, чего касался ты, ка¬залось / Не таким, как было до тех пор…» («Маяковский в 1913 го¬ду»), В стихотворении, посвященном Пастернаку, Ахматова, заметившая в одной из своих поэтических миниатюр, что она «Па¬стернака перепастерначит», действительно с виртуозным мастер¬ством имитирует стиль своего выдающегося современника:
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
На страницах поэтической тетради «Венок мертвым» звучат имена Анненского, Булгакова, Пильняка, Мандельштама, Цве¬таевой, Зощенко. Сквозной мотив этого цикла может быть вы¬ражен словами из его второй главки: «Мое поколение мало меду вкусило». «Две войны, мое поколение, освещали твой страшный путь», — пишет Ахматова. «Страшный путь», который пришлось пройти лучшим из русских художников, живших ту эпоху, — это, не считая войн и революций, жизнь под бременем бдительного присмотра партийных властей, это невозможность что-либо сде¬лать, наблюдая эстетическую катастрофу, разразившуюся в Рос¬сии (пролеткультовщина, диктат РАППа, падение художествен¬ного вкуса массовой аудитории), это, наконец, аресты и казни, гибель друзей и близких.
Свою часть «страшного пути» прошла и сама Ахматова, пере¬жившая и казнь Н. Г. Гумилева, и арест и ссылку сына («Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне», — слова, которые могли быть повторены тысячами ее современниц). Затем было почти двадцатилетие вынужденной немоты, а после Великой Оте¬чественной войны — травля в печати со стороны литературных властей и вновь — отлучение от читателя. Ахматова выжила физи¬чески и духовно благодаря, быть может, своей врожденной «цар¬ственной» гордости, позволявшей ей возвыситься над произволом и гримасами судьбы, — «взять тоном выше», по выражению И. Бродского. Лишь немногим из читателей той поры был поня¬тен смысл слов Ахматовой, обращенных к памяти М. Булгакова: «…Ты так сурово жил и до конца донес / Великолепное презренье».
О главном назначении русского поэта, живущего в эпоху «великих перемен» (а другие эпохи — редкость в российской истории), Ахматова сказала еще в 1942 году, в стихотворении «Мужество», звучащем как клятва, произнесенная от имени как самой Ахматовой, так и ее собратьев по перу. Время показало, что автор «Мужества», а также десятки других деятелей лите¬ратуры, не позволивших прерваться «золотой» и «серебряной» нитям русской поэзии, исполнили свое предназначение, не пре¬ступили высказанной Ахматовой клятвы:
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем Навеки!
