Поиск новых лирических форм, художественное двоемирие, смена броских масок, ролей, поз — характерные особенности творческого самоутверждения поэтов «серебряного века». Вспомним хотя бы загадочный облик «сатанессы» Зинаиды Гиппиус с ее ожерельем из «обручальных колец поклонников», «желтую кофту фата» Владимира Маяковского. И вот перед нами Игорь Северянин, создавший свой беспроигрышный имидж излюбленного временем «мистика» в длинном черном сюртуке, с бледным лицом и отрешенным взглядом.
Однако так ли однозначен лирический герой этого поэта? Насколько северянинские образы, переживания истины, искренни и насколько наиграны, искусственны? Попытаемся найти ответы на поставленные вопросы через обращение к теме природы в творчестве Северянина.
Сознание северянинского героя присутствует одновременно в нескольких «мирах». Первый такой пласт существования лирического «я» поэта — внешний, поверхностный, формальный. Это мир сытости и пошлости, мир светского салона, ресторана, дамского клуба, «томного журфикса» («Барбарисовая поэза», «В ресторане», «Диссона», «Увертюра»).
Наряду с миром обыденности, в котором все ненастоящее, а бутафорское, антуражное, в сознании поэта существует и другой мир — природный. И именно он является настоящим и представляет подлинную ценность. Это среда, в которой происходит раскрепощение лирического героя: он как бы сбрасывает маскарадную мишуру салона и предстает перед читателем в истинном виде. Здесь напрашивается сравнение с человеком, вернувшимся с бала домой. Вообще, скрытая параллель природа — дом, тема естественного существования постоянно (хотя и незаметно) присутствуют в стихах Северянина: «В моей стране — столица Виноград…»
Над горными кудрявыми лесами,
Поработив счастливые места,
Две королевы — страсть и красота –
Воздвигли трон и развернули знамя.
(«Виноград»)
Здесь эта тема развита широко: природа выступает как идеальная страна, королевство красоты. Перед нами уже не кричащие, нарочито броские, а тонкие поэтические образы, не пестрый калейдоскоп, хаос, а стройность и гармония.
В другом стихотворении — «Всепреемлемость»– возникает очень близкая параллель: природа — родина. Герой говорит о себе: «Я, слившийся с природой рано…», — и продолжает:
Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.
В этом проявляется извечная северянинская двойственность: с одной стороны эстет, изощренный гурман; с другой — дитя природы, «естественный человек», натура простая и непосредственная.
Похожий образ — и в стихотворении «Девушка безымянная», в котором заключен своеобразный идеал поэта, его точка зрения на то, каким должен быть человек:
Она живет в глухом лесу,
Его зовя зеленым храмом…
Ее друзья — два зайца, лось
И чернобурая лисица…
И умывается в ручье,
Ест только хлеб, пьет только воду
И с легкой тканью на плече
Вседневно празднует свободу.
Таким образом, идеальный человек Северянина — непосредственный, свободный, простой, живущий в согласии с природой. Этот человек красив естественной красотой. Не случайно поэт в качестве эталона выбирает девушку, называя ее «земным божеством». В обоих стихотворениях также создается образ природы — матери, природы питающей — как источник вдохновения и творческих сил.
Следует также отметить присущую северянинскому мироощущению идею круговорота, взаимной наполняемости поэта и природы: природа вдохновляет поэта, наполняет его духовной энергией — в свою очередь, поэт отдает дань природе в виде прославления, воспевания ее красоты. Например, любуясь маленькой горной речкой, лирический герой восклицает:
Она бурлит, — я пламенею,
В ней славословя красоту!
Подобное отношение к природе можно сравнить с лирикой Мирры Лохвицкой — любимой поэтессы Северянина, о которой он сам же писал, что ее стихи «веят запахом полей» («Лира Лохвицкой»).
В северянинских стихотворениях, связанных с темой природы, привлекает еще и такая мысль: природа изолирована от общества, это особая замкнутая и самодостаточная система, куда не проникает шум общественных страстей:
Где ходит море синим шагом
То к берегу, то к островам,
Нет плаца бешеным ватагам,
Нет фразы взбалмошным словам.
Где в зелень берегов одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного большевика.
(«Вне политики»)
В природе все естественно и закономерно, она существует по своим, более справедливым, законам, чем человеческое общество. Вспоминается пушкинский «Анчар», где дисгармоничный жестокий мир людей противопоставлен гармоничному миру природы. У Северянина идея в принципе та же: в природе несправедливость и распри невозможны, «здесь нет политики, и значит: нет преднамеренной вражды!»
Северянин развивает также пантеистическую традицию изображения природы как одухотворенного начала, живого существа. У него можно встретить «комичные опенки, под кедрами склонившие чело» («Янтарная элегия»), «блондинки, косички ржи» («В осенокошенном июле»). И лес «восторженно зашепчет, стряхнув с макушек снежный чепчик» («На салазках»). Здесь перед нами веселая игра образами, смещение планов; когда природа наделяется человеческими качествами, становится полноценным героем, действующим лицом лирического произведения.
С таким «игривым» описанием природного мира контрастирует другое — «серьезное», строгое — изображение, когда природа наделяется божественными чертами, выступает как воплощение высшего начала на земле. В этом случае поэт называет ее «зеленым храмом» («Девушка безымянная»), где «в растущем изумруде лесов и поля дышит Бог» («Вне политики»). Образ природы возвышается до философских вершин, и вместе с этим появляется иная тональность в стихотворениях: ставится проблема сохранения божественной природной красоты, звучит тревога поэта за ее судьбу. Так, например, в стихотворении «Любят только душой» слышится негодование, осуждение людей-варваров, которые «каждодневно портят, рубят и обезглушивают глушь».
О каждом новом свежем пне,
О ветви, сломанной бесцельно,
Тоскую я душой смертельно, — продолжает поэт в другом стихотворении («Что шепчет парк»). Он не в силах равнодушно смотреть, как «редеет парк, редеет глушь, редеют еловые кущи…»
Примечательно сравнение елового леса с кущами: возникает библейская аналогия с райскими кущами; природа изображается земным раем. Здесь же появляется символический образ «убийственного топора», который, разнося «свой гулкий взмах по долинам», губит все живое, естественное, природное.
Такой воспринимает природу уже новый герой Северянина, герой периода эмиграции — прозревший и умудренный страданием. Надо сказать (хотя об этом подробнее будет сказано чуть позже), что драма разлуки с родиной наложила серьезный отпечаток на поэта, который сбрасывает маску эстета и обращается к серьезным темам и филисофским размышлениям.
Поэт признается в любви северной природе, в частности к «еловым лесам» Эст-Тойлы, где «ласково подходит море к головокружным берегам» («Эст-Тойла»), к эстонскому краю,»где хлебом вскормлена малина и привкус воли в морских грибах» («Ах, есть ли край?»), «хвойной обители», куда скрывается душа поэта от «бездушных и убогих, непосвященных в красоту» («В хвойной обители»).
Следует также выделить в связи с этим еще одно противопосталение, возникающее в лирике Северянина: природа — город; природа — цивилизация. Очевидно, что поэт неприемлет городскую стихию, предпочетая ей общение с природой. Тема города проходит в его творчестве в резко негативной тональности. Шум города сравнивается по контрасту с «молчаньем мертвым безнадежнее могил» («Молчанье шума»), а сам город изображается как «преступный», «убийца жизни», «убийца вдохновения», в котором герой, раздавленный и опустошенный, «ползет без чувств, без глаз, без слуха и без сил». В стихотворении «И тогда» северянинский герой признается, что «грустит по лесному уюту взятый городом в плен на два дня». И затем в отчаянии восклицает: «Исчезни все, мне чуждое! Исчезни, город каменный!»
Итак, городская цивилизация предстает как чуждая лирическому «я» поэта, противная самой сути человеческой натуры — свободной и непосредственной, а стихия природы, хотя и является духовным убежищем, источником поэтического вдохновения, изображается как очень непрочная, хрупкая, ранимая.
Что же тогда прочно и незыблемо для северянинского героя? Есть ли такой мир, куда он может уйти безраздельно, где возможно обрести покой и полную гармонию? Поэт отвечает на этот вопрос однозначно: подобного уголка нет на земле, в действительности гармония и покой возможны лишь за пределами реальности — в мире сказки, фантазии, небесных грез:
… Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.
В этих словах, очевидно, содержится ключ к пониманию творчества Северянина, его поэтического мироощущения. В ироническом замечании о «привычке» заключен более глубокий, серьезный смысл, а именно: идея бессознательности, инстинктивности мысли поэта. И здесь Северянин выступает как настоящий поэт, а не игрок в поэзию, проявляет подлинный талант и тонкий вкус, за отсутствие которого, его столь жестоко и несправедливо ругали современники.