…Петь, что от края и до края,
Во все концы, во все края,
Ты вся моя и вся родная,
Большая родина моя.
(1936)
…Не лгать,
Не трусить,
Верным быть народу,
Любить родную землю-мать,
Чтоб за нее в огонь и в воду.
А если —
То и жизнь отдать.
(1967)
Твардовский родился в 1910 году. В середине двадцатых годов появились в печати его первые стихи. Твардовский принадлежит к числу тех поэтов, для которых то, что было заложено в детстве, в ранней молодости, в родной местности, играет особенно большую роль. Сопоставление, противопоставление, связь с начальными основами жизни, их новое и новое переосмысление проходят через все его творчество. И, уже приближаясь к пятидесяти годам, Твардовский писал: «С дороги — через всю страну // Я вижу отчий край Смоленский» и далее, с годами
…все взыскательнее память
К началу всех моих начал!
Я счастлив тем, что я оттуда,
Из той зимы, из той избы,
И счастлив тем, что я не чудо
Особой, избранной судьбы.
Путь Твардовского от «той избы» сам стал художественным образом времени, пути народа. В творчестве Твардовского время раскрывается и как его путь, как его личное переживание и достояние:
…Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу — света и тепла.
…Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал все, что станет с ним,
Не обошла тридцатым годом,
И сорок первым,
И иным…
…И что мне малые напасти
И незадачи на пути,
Когда я знаю это счастье —
Не мимоходом жизнь пройти.
Не мимоездом, стороною
Ее увидеть без хлопот,
Но знать горбом и всей спиною
Ее крутой и жесткий пот.
«Крутой и жесткий пот» жизни, знание ее «горбом и всей спиною» также программные строки. Твардовский сумел найти формы поэзии, адекватные именно самому труду, времени и жизни, их «поту». Отсюда и повышенное чувство ответственности за время и себя во времени,
…Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
…Я за все кругом в ответе.
И позже еще не раз подчеркивает: «Я жил, я был — за все на свете // Я отвечаю головой». Поэтому не мог миновать Твардовский разговора о том, что может подменить или исказить это чувство и реальность ответственности самого народа.
Что ж, сами люди, а не боги
Смотреть обязаны вперед.
В числе тех, кто «обязан» смотреть вперед, должен находиться и сам поэт, и его герои — от Василия Теркина до тетки Дарьи: «Всего ценней ее ответ». Совсем недавно поэт вновь напоминает: «А ты самих послушай хлеборобов». И это — опять-таки ключевая из ключевых строчек… В движении, развитии такого чувства ответственности — суть пути Твардовского и его поэтической свободы.
Поэзия Твардовского — своеобразная поэтическая энциклопедия времени, его эпическая и лирическая, отчасти и драматическая история. Почти все главнейшие события и тенденции жизни советских людей отразились в стихах Твардовского с небывалой прямотой и конкретностью — «всей спиной» и «горбом». Широта, многообразие, быстрота и оперативность поэтического отклика. И вместе с тем размах и глубина исторического обобщения. «Тоска неутомимая» поиска и движения вперед, как выразился Твардовский в одном из юношеских стихотворений.
Великие события отразились в творчестве Твардовского и в форме прямого их изображения, и в форме связанных с ними, хотя иной раз как бы и отдаленных, переживаний-раз- мышлений. В этом смысле творчество Твардовского в высшей степени злободневно. Однако Твардовский избегает поспешного, газетного отклика на злобу дня. И его творчество, в своей энциклопедической летописности, дает обобщенный, целостный образ эпохи. Про все его творчество можно сказать то, что он сам сказал про «Василия Теркина»: «Летопись не летопись, хроника не хроника, а именно «книга», живая, подвижная, свободная по форме книга, неотрывная от реального дела». В этой книге эпоха выступает как единый новый поэтический мир — очень подвижный, «без начала, без конца», всегда в «середине», но в этом мире Твардовский находит ряд излюбленных, устойчиво возвращающихся сквозных тем и лейтмотивов, которые превращаются в многозначные метафоры, реалистические символы. Противоречивое и крепкое единство самого текучего и самого устойчивого специфично и для содержания и для формы поэзии Твардовского, ее метода и структуры. Жизнь и поэзия, которая начинается с ее середины и кончается в середине и все же в самой этой своей «серединности» всегда имеет целостность, имеет вполне определенный смысл, русло и направление потока. Единство «дней и далей» создает поэзию процесса, бега времени, в его трудовой спешке, даже в его «поте».
Не хожен путь,
И не прост подъем,
Но будь ты большим иль малым,
А только — вперед,
За бегущим днем,
Как за огневым валом…
В другом стихотворении говорится:
И поспевать, надрываясь до страсти,
С болью, с тревогой за нынешним днем.
И обретать беспокойное счастье
Не во вчерашнем, а именно в нем…
Поэзия «бега времени» свойственна, конечно, не одному Твардовскому. Но для него «бегущий день» — это прежде всего живая современность и своевременность, это именно и бегущий «огневой вал», и все время.
Отсюда возникает ощущение необходимости жить без передышки, поэзия «горячего следа». «Некогда. // Времени нет для мороки, — // В самый обрез для работы оно. // Жесткие сроки — отличные сроки, // Если иных нам уже не дано». А в другом стихотворении развивается мысль, что именно необратимость бега времени и сама краткость сроков, отведенных человеку, и создают «жизни выстраданной сласть», — «ту веру, волю, страсть и власть, // Что стоит мук и смерти черной». Краткий и малый срок жизни «ей самой необходим». Бегущий день и краткие сроки — это целая «эпоха», и она, как целое, тоже движется.
А ей, на всем ходу эпохе,
Уже не скажешь: «Погоди!»
Более того, бегущий день
Если он не даром прожит, —
Тыловой ли, фронтовой,
День мой вечности дороже,
Бесконечности любой.
Так день — эпох-. — вечность не только выстраиваются в единый ряд, но и cливаются в едином дне. И самые краткие сроки становятся бесконечностью. «Настоящее» для Твардовского всегда целое «пространство событий»; оно включает в себя конкретный образ или след прошлого и предчувствие или готовность будущего и некую работу времени… Отсюда — совершенно особая роль воспоминания и «права памяти» в его стихах, живое соприкосновение прошлого, настоящего и будущего в бегущем огневом вале и связанный с этим особый историзм поэтического мышления. История события или переживания включаются в изображение или в форме авторского воспоминания, или в форме воспоминания одного из героев, или в форме повествования о прошлом. Даже коротенькая пейзажная зарисовка «Рожь отволновалась…» соединяет в четырех строчках целую земледельческую историю. Часто зарисовки настоящего приводят к детским ассоциациям. На ассоциации, или контрасте, или другой форме соприкосновения прошлого и настоящего построено подавляющее большинство стихотворений Твардовского. В искусстве насытить «бегущий день» богатством и чувством непрерывности «потока времени», его течения и его «сроков» Твардовский не имеет предшественников и равных, и отсюда тот небывалый эпос настоящего, эпос «бегущего дня», который ему удалось создать в «Василии Теркине».
Поэтическое время в этом эпосе очень отличается от времени древнего эпоса, которое всегда является чем-то вполне завершенным и отдаленным от сегодняшнего. Нет, время у Твардовского всегда «без конца», и всегда — незавершенное настоящее, даже прошлое у него продолжается в бегущем дне и не завершено. В связи с этим его путешествия во времени не заходят в отдаленное прошлое или будущее. Путешествия Твардовского всегда ведут в дали, но прежде всего в дали непосредственно обозримые, вот за тем поворотом, за горизонтом, хотя в этом ближайшем прошлом и будущем уже содержится и размах «всех далей».
Это особый историзм, продолжающий и вместе с тем видоизменяющий поэтический историзм Пушкина и Некрасова. Воспоминание не только сопоставлено с настоящим, как в поэзии XIX века, но и как бы перетекает в него; настоящее раскрывается через сложную систему многоступенчатых воспо- минаний-ассоциаций, как бы вложенных друг в друга. Так, в цикле «Памяти матери» изображена скорбь настоящего, самый момент похорон и целый ряд воспоминаний о матери, в которые вписаны, вложены ее воспоминания, то, о чем она когда-то раньше рассказывала; все это связано системой ассоциаций, метафорических пересечений, одновременных и разновременных струй времени. Такие же системы сопоставлений потоков времени — прошлого, настоящего и будущего — проходят через всего «Василия Теркина». Таким образом, достигается удивительная объемность и многоплановость повествования. Время обретается тем, что память сливается с потоком реальной истории. Настоящее время становится истинно настоящим, приобретает не только глубину прошлого, но и силу предчувствия и цели. «Пушки к бою едут задом».
Твардовский говорит со временем накоротке, на «ты», оно для него — живые люди, даже личные собеседники, он движется вместе со временем. Речь идет всегда о большом, масштабном, даже всеобщем. Эпическая дистанция отсутствует по отношению к прошлому и вместе с тем нарождается в любом мгновении сегодняшнего. Так Твардовскому удается отразить бег времени — и как бег дня, и как бег эпохи. В последние годы у Твардовского все сильнее и прямее звучит поэзия вечности — того в бегущем дне, что побеждает само время… «Ты, время, обожжешься вдруг», — обращается он к времени, говоря о таких ценностях. Время Твардовского включает в себя неумирающую «память» — память всей матери-родины, матери-зем- ли. Злободневное становится долгодневным, благодневным. И сама память становится еще более взыскательной, ее право — еще более требовательным и безусловным.
Образ и пафос хода Времени и Памяти сливаются у Твардовского с образом Пути. Это еще более сквозной и насыщенный разнообразной конкретностью образ-лейтмотив — и в самом узком прямом, и в самом широком значении.
Все поэмы Твардовского и большая часть его стихотворений — это путешествия. Мотив дороги — один из самых давних, самых задушевных, исконно многозначных мотивов всей русской литературы. Твардовский хорошо помнит эту традицию. Но ни у кого раньше этот образ не был таким постоянным. Все персонажи у Твардовского обычно изображены в движении. В последних стихах Твардовского не раз возникают исходные образы поэзии тридцатых годов — ухода в путь, в жизнь, в дорогу к идеалу, счастью, подвигу, и возникает новый обратный путь во времени — взгляд на пройденную жизнь и пройденные всей страной, народом дороги («На сеновале» и др.). Эта обратная и вместе с тем поступательная связь времен и путей создает новую внутреннюю основу произведений Твардовского последнего десятилетия. Двойной путь он как бы поворачивает внутрь души, сливает поток жизни и поток сознания.
Выделяются и дополнительные «дорожные» образы, например, «переправы», «перевалы», «перевозы». Эти образы, как всегда у Твардовского, имеют и очень определенное изобразительное содержание, и многозначное метафорически- символическое, ассоциативное. Вспомним две «переправы» в «Василии Теркине» в начале и конце поэмы. Или образ перевоза и перевозчика в заключительном стихотворении «Памяти матери» («— Ты откуда эту песню…»). Здесь этот образ становится особенно многозначным — (и перевоз через речку; и перевоз из далекого края в землю своей молодости и детства; и перевоз с одного берега жизни на другой; и перевоз из жизни в смерть. И перевоз, переход от одного периода народной жизни в другой — все сливается в этом образе. Ведь и вся эпоха у Твардовского — это переправа, это перевоз, это битва на переправе.
Дороги жизни и души человека изображены Твардовским в их реальной сложности, конкретности, неповторимой достоверности, многообразии поворотов, подчас зигзагов. Это многообразие дорог сливается в «дорогу дорог» времени и народа. Так система образов пути не только получает метафорическое и символическое значение, но становится единой структурой всего поэтического мира Твардовского.
Мир дороги — времени, пути, текущего потока жизни сопрягается у Твардовского и с другой группой сквозных образов. Это образы устойчивых ценностей — «дома», «жилья»; человека-путника, работника и жителя; наконец — природы. Поэт и его герои — не домоседы, но они уходят из домов и возвращаются в них, берегут старые, строят и обживают новые. «Я покинул дом когда-то, // Позвала дорога вдаль». Образ дома, как и образ дороги, имеет много расширяющихся кругов значений, от самых малых до самых больших. Самая малая устойчивая исходная клеточка, площадка бытия — это «отчий угол». Поэт возвращается к нему многие десятки раз. «Отчий угол» расширяется в «хутор Загорье». С ним связана «станция Починок». Более широкий круг — Смоленщина, еще более широкий — различные другие «края» родины, например, просторы Сибири. И еще более широкий — вся «страна родная», родина и, наконец, родная «мать-земля». Нельзя назвать другого поэта, у которого бы так сочетался пафос своей местности, «отчего угла» с пафосом «семи тысяч рек» и «всех краев», которые тоже стали своими. Площадка «дома» расширяется, им становится вся родина, ибо вся она — «моя, моя, моя». Расширение площади не умаляет любви к исходной, как говорил сам Твардовский, «малой родине», которую вместе с тем он никогда не идеализировал и не противопоставлял Большой Родине.
Твардовский родился в деревенской России, и его «отчий угол» ей принадлежит. Поэзия этого «угла» также продолжает огромную традицию, но Твардовский раскрывает новое богатство духовной жизни крестьянской семьи, труд новой эпохи. Твардовский отчетливо утверждает уход от «скудности», утверждает преобразование самых глухих «отчих углов», этим исполнена его поэзия тридцатых годов. Поэзия отчего дома переходит в поэзию нового дома, «новоселья». Это отражало пафос всей нашей жизни, так же как и пафос строительства дорог, вдохновлявшего и других поэтов времени. Но важной индивидуальной особенностью Твардовского является именно соединение поэзии «дома» и поэзии «дорог». Поэтому так ищет он в самих дорогах точность маршрута, и точные вехи, и что-то жилое. Отсюда особая «очерковость», как бы документальность каждого поэтического события — и в лирических стихах, и в поэмах. Мы всегда знаем место и время действия, — будет ли это хутор Загорье или населенный пункт Борки, И если оно не обозначено географическими координатами, то обозначено координатами определенного «пространства событий» с неповторимыми приметами людей, времени, обстановки. В диалектике потока бытия Твардовский всегда находит нечто не только законченноопределенное, но и согретое живым человеческим теплом; образ «дома» у «дороги» или на дороге может быть многозначной метафорой этого поэтического принципа.
Поэт знает ясно, кто его — и народа — враги и друзья, он дает яркие образы и врагов, и мнимых друзей, но прежде всего его интересуют наши люди, действительный народ, «тот народ, Россия». Это и персонажи его поэм и «сюжетных» или «описательных» стихотворений; и само авторское «я»; и образы читателей, явных или подразумеваемых собеседников поэта и его героев. В творчестве Твардовского эти читатели-со- беседники играют совершенно особую роль. Они участвуют в движении всех поэм и стихотворений — как адресаты, как слушатели, как непосредственные деятели самой поэтической беседы, рассказов и даже, косвенно, самих событий.
При всем многообразии людей — от Никиты Моргунка до Василия Теркина или от Теркина до лирических героев последних стихов — есть и общее, главное, объединяющее всех героев. Это — русский трудовой народ с огромной традицией труда, патриотизма, искания правды и огромными новыми возможностями и целями, новый рабочий человек (отнюдь не только крестьянин!) в полном объеме значения этих двух слов. Особый ряд образуют женские характеры, в том числе излюбленный у Твардовского образ женщины-матери и же- ны-подруги, достойной в труде, радости и беде, самоотверженной, стойкой, деятельной, с ее пристальной, деловито-заботливой, неутомимой любовью. Образ матери (в лирических стихах разных лет и в поэме «Дом у дороги») несет в себе самое задушевное народное начало. Мелодия этого образа сливается с русской песней, с красотой русской природы, с поэзией внутренней общности народной семьи, дома и с обобщенным образом матери-родины и матери-земли.
Вершиной и средоточием героев Твардовского является удивительный и родной Василий Теркин с веселой, открытой, героической душой, «большой любитель жить», «святой и грешный» «русский чудо-богатырь». Он работник, воин, гармонист, товарищ — «помочь любитель». И мы видим, как этот внук деда Данилы, или Кузьмы многодетного, или правдоискателя Гордея уже несет правду не только по всем дорогам огромной страны, но и по дорогам на Берлин, и вся освобожденная от гитлеровцев Европа на русском языке говорит ему спасибо.
Он стоит, освободитель, // Набок шапка со звездой, // Я, мол, что ж, помочь любитель, // Я насчет того простой.
И мы видим, как этот герой-освободитель парится в бане, чинит часы, шутит с товарищами и ведет победоносный спор с самой Смертью за жизнь на земле.
Уже много писалось об этом характере, его сложности, многосторонности, цельности, историческом значении. В Теркине сосредоточено самое общее, важное в народе, то, что его объединяло в момент наиболее напряженной борьбы и что было прежде всего нужно для победы: непреодолимое жизнелюбие, деятельная товарищеская гуманность, взаимопомощь, вера в правоту народа и в его победу; органическая, непомпезная, чуждая внешних эффектов храбрость, удаль, способность к самоотверженности; трудолюбие; дисциплина, терпение; трезвый, неистощимый оптимизм, юмор, полная правдивость, честность. Ничто человеческое ему не чуждо, и отнюдь нельзя представлять его себе «беззаботным великаном». Он — «заботный», его оптимизм и вера включают в себя и грусть, и минуты слез, и минуты одиночества, также естественные и необходимые, как и его непрерывный героизм. Он человек «простой закваски, // Что в бою не чужд опаски». У него есть и вполне прозаические черты рядового солдата своего времени. И выпить он, видимо, не дурак, и может помечтать о том, как будет красоваться перед девчонками в родной деревне, может и чуточку слукавить, в духе солдата из народных сказок. Но, по существу, ничего «грешного» в нем нет. Все — положительное, даже «святое». Оно доступно каждому, ибо заложено в основных чертах народного характера. В сущности, основное в Теркине — это именно нормальное, душевное здоровье, так сказать, высшая нормальность трудового советского человека.
Но в этом общенародном — много выходящего за рамки обыкновенного, хотя опять-таки присущего народному характеру. Правильно отмечались в Теркине душевная тонкость, деликатность, высшая интеллигентность сердца. И в труде, и в воинском подвиге, и в быту, и в веселье — он органически и щедро талантливый мастер. Он прежде всего универсальный работник — и «плотник», и «печник», и «на все руки», строитель и житель дома, который несет все свое с собой. И война для него также работа. И подвиг — работа. Но более того. Он универсальный мастер искусства жить — не в обывательском, а в подлинном смысле. Он «курит, ест и пьет со смаком // На позиции любой». Он — талант самой «жизни на земле», человек, который делает хорошо все, за что берется, умеет жить и чувствовать по-человечески — в любых условиях. Везде он «друг-знакомец» и везде «помочь любитель». А на войне он не только смел, но и необыкновенно удачлив и может, когда надо, быть совсем не рядовым, а командиром (однако совсем к этому не стремясь). А в шутке, в рассказе, в понимании людей, в глубоком поэтическом чувстве — он просто настоящий большой художник, под стать самому Твардовскому, который местами сознательно себя с ним сливает. И даже когда Теркин моется в бане, он моется талантливо, поэтически, с удалью и красотой. Он, в любой своей прозе, — поэтичен (как и поэзия Твардовского). Все обычные человеческие действия становятся у Теркина эстетическими, красивыми, ибо характеризуются разумной внутренней мерой, согласованностью. Все он делает «так-то ладно, так-то складно». Это сказано и про то, как он починил «завалящую пилу», и даже про то, как он ест яичницу с салом («Ел он много, но не жадно, // Отдавал закуске честь, // Так-то ладно, так-то складно, // Поглядишь — захочешь есть»). Может быть, самое главное в нем и есть «склад» и «лад» — как в стихотворении, как в поэме, как в русской народной песне. Склад и лад души и тела, ума и сердца, труда и веселья, подвига и повседневной жизни создают особое обаяние, духовную привлекательность, делают его примером простой и вместе с тем высшей нормальности человека.
Сама концентрация, сосредоточение в одном человеке, лице всего этого богатства уже делает Теркина удивительным и необыкновенным. И хотя он может быть «придан каждой роте» или взводу и у него есть почти двойники, он все же — один, «этот». Да, он — личность, и притом выдающаяся, яркая личность (и отнюдь не только представитель некоего роевого, безличного общенародного начала, как, скажем, Платон Каратаев, с которым иногда Теркина сопоставляли). Это личность с гораздо более широкими, емкими и текучими границами, чем обычные литературные персонажи. Суть характера Теркина в том, что он и отдельная личность, и особая коллективная, — не только собирательная, но многоликая личность. «Роевое» в Теркине есть, но это «роевое» уже выделившихся, самостоятельных индивидуальностей. Теркин — везде он, и он везде новый Теркин, в каждом эпизоде поэмы он как бы заново возникает и живет вполне самостоятельной жизнью. Это множество разных и разнообразных людей в одном человеке — от непритязательного деревенско-солдатского балагура до всемирно-исторического героя, и вместе с тем — один человек, удивительно цельный, бесспорный герой и друг. Так создается совсем новая, небывалая и в жизни и в литературе, типическая индивидуальность, живое воплощение нового товарищества людей как личностей. Не только «взвод», но и сам Теркин — «сорок душ — одна душа», которые потому и побеждают самую Смерть, что «до чего они, живые, // Меж собой свои — дружны». Товарищество людей стало не только объектом, но и способом изображения в поэме Твардовского.
Характер Теркина оттенен активным фоном массы других людей, второстепенных или эпизодических персонажей поэмы, и образом самого автора, поэта, свидетеля, участника и рассказчика событий. Автор непрерывно движется вслед за героем и вместе с тем как бы оглядывается кругом себя и на себя. Из фона — потока жизни, войны — выступают эпизодические лица, самые разнообразные — от старика колхозника, бывшего солдата еще старой армии, до генерала, от сугубо бытовых персонажей до символической старухи-смерти, которой противопоставлены не только Теркин и другие живые люди, но и столь же обобщенный образ России — «матери- старухи», матери — родной Земли и всей жизни на Земле. Некоторые из этих образов обозначены всего лишь несколькими штрихами, некоторые выступают как самостоятельные личности. Но чаще всего это собирательные и как бы безымянные характеры, — будет ли это мать солдата, или жена солдата, или полковник, которому докладывает Теркин после своего подвига на переправе, или генерал, награждающий его орденом, или, наконец, уже совсем мимолетно показанный фронтовой старшина, рачительный хозяин, который «строго» косится, отпуская чарку водки, или повар, который Теркину «ложку лишнюю кладет» и «молвит не сердито».
Все это элементы единого образа народа на войне (в который включены и образы-воспоминания, и образы-мечтания о мирной жизни после войны). Отсюда и особая роль в поэме массовых, коллективных сцен — одновременно повествова- тельно-очерковых, драматических и лирических, в которых иногда прямо выступают коллективные лица, например, «перемокшая пехота» («Бой в болоте»). Отсюда же и особая роль авторского комментария, явно или скрыто участвующего в любой сцене. Отсюда и сочетание конкретной определенности каждого человека и события с его многозначной обобщенностью. И сам Теркин, и все остальные — это и почти очерково-точное, документальное воспроизведение Великой Отечественной войны, и целая система метафор, символов. Поэтому можно говорить об еще более широком многоликом и самом главном герое поэмы — это весь Народ и вся Жизнь на Земле.
Легко видеть множество истоков и традиций всех героев «Василия Теркина»: тут и народная эпическая поэзия, и солдатский фольклор, и, конечно, «Война и мир», и некоторые сцены из «Кому на Руси жить хорошо», и многое другое. Легко видеть, что в Теркине слились черты и высокого героя, и вполне «бытового» солдата. В личности Теркина выявляются освещенные новым черты веками сложившегося народного характера. Но главное состоит в том, что это совсем новый, небывалый народный герой, небывалым является и способ его изображения. В Теркине соединены цельность и высокое содержание эпического «былинного» героя, живой драматизм и лиризм современника и та новая текучесть, подвижность человеческой личности, тот сложный и слитный поток человеческого существования, который попыталась открыть и передать литература XX века.
Теркин дает небывало широкое отражение русского народного характера в конкретных исторических условиях борьбы с фашизмом. Но ни один отдельный образ, и ни одно отдельное произведение, и даже все творчество любого поэта не могут исчерпать собой народный характер. Границы изображения народного характера в образе Теркина — да и во всей поэме — связаны с ее художественным своеобразием. В частности, при всем уме и наблюдательности Теркина, он ведет одну «политбеседу» — «не унывай». Он не задумывается над многими реальными вопросами «политбесед». Но Теркин не был бы Теркиным, если бы поэт вложил в него другое, более аналитическое и критическое начало народного характера, хотя в дальнейшем развитии Теркина оно содержится. Ум и поэзия Теркина связаны с известным простодушием, и эта связь также выражала собой черты и тогдашней фронтовой всеобщности, и всего народного характера, исторически сложившегося.
В Теркине проявились многие существенные черты народного характера, те, которые для того «бегущего дня» были самыми важными и которые сохраняют свое значение сейчас, сохранят и в будущем. Более того, в образе Теркина показано и то, что в нем и о нем прямо не сказано. Теркин ведет «по- литбеседу» всей своей жизнью, делом, примером. И оказывается, что в этой политбеседе содержится ряд очень важных в своей богатой простоте исконных и обновленных истин народной жизни. Первая из этих истин заключается в органической необходимости для человека, для его жизни — истинности, «правды сущей, в душу бьющей», правды, «как бы ни была горька». Именно эта степень правдивости, ее безусловность есть обязательное условие победы народа в битве за жизнь на земле. Фашизм был бесспорной ложью, борьба с ним была бесспорной правдой. Потому она достигла и в образе Теркина такой всенародности и тем самым всечеловечности. Бой шел за освобождение нашей родины. Бой шел за самую жизнь на земле, за основные ее устои и перспективы.
В споре со Смертью, как и в битве с фашизмом, как и в поединке с фашистским солдатом, этим малым воплощением Смерти, Василий Теркин прежде всего представляет правду и правдивость — личную и народную. Смерть все время лжет, хитрит, а Теркин безоговорочно правдив. В поединке с немецким фашистским солдатом Теркин во всем честен, даже отчасти в ущерб самому себе. Важная деталь: ему и не приходит в голову сразу же стукнуть своего врага зажатой в кулак незаряженной гранатой, потому что это было бы нарушением неписаных народных правил честного кулачного боя. И только, когда немец нарушает эти правила и бьет Теркина каской, тогда и Теркин разрешает себе бой всеми средствами.
На этой жизненной правдивости основано и нравственное начало Теркина. Жизнь — правда, жизнь — добро. Наш народ побеждает потому, что он сражается за правое дело, как победил и Теркин в кулачном бою один на один с фашистским солдатом, хотя «харчи» у него были гораздо хуже, хотя тот солдат был «сытым», «сильным», «ловким», злобным, никакими средствами боя не гнушавшимся. Но оказывается, что именно добро, народная справедливость, благородство есть решающая сила правды жизни, а злоба и неразборчивость в средствах есть признак слабости и приводят к поражению.
Годы, прошедшие со времени написания поэмы, позволили с новой ясностью увидеть и это объективно-нравственное ее содержание, философско-исторический смысл, который всегда будет живым и современным. Этот всеобщий смысл для поэта неотделим от людей, его несущих. Правда и добро — это не только то, что говорится, но и кто говорит, и как говорит, как живет. «Кто ты есть?» Это — прежде всего жизнь и поступки реальной человеческой личности, ее свобода выбора, ее «экзистенция». Такая «политбеседа» была начата Теркиным и его другом и создателем-поэтом еще до войны, развернулась в «огневом вале» войны, продолжается и по сей час.
Это истинное и нравственное вместе с тем и есть художественное начало человека, его внутренняя свободная мера и норма, то, что делает Теркина таким «складным и ладным».
Герои Твардовского в подавляющем большинстве своем — люди рядовые, не «генералы» новой жизни, а ее солдаты. Эти рядовые люди — яркие, талантливые мастера жизни, способные к большей отдаче и самоотдаче. Происходит своеобразная демократизация героя. В рядовом труженике, в его повседневных и даже будничных делах раскрывается самый высокий душевный потенциал, возможность героического, идеального действия в любой работе, детали поведения. Недаром же Василий Теркин имеет столь много общего с героями стихотворений и поэм Твардовского тридцатых годов. И глубоко показателен естественный переход от самых «простейших» общечеловеческих свойств (любви к труду, семье, товарищу, родной природе, родной местности) к самому высокому всемирно-историческому подвигу, чудесам самоотверженности. Непринужденность, как бы самопроизвольность этого перехода отражает то новое, что вырастила в народных массах социалистическая революция и практика всенародного строительства нового общества.
В послевоенном творчестве Твардовского Теркина сменяют другие герои. Но он продолжается в них, раскрывается новыми сторонами — и в космонавтах, и в тех хлеборобах, что «все превзошли, но с поля не ушли», в самоотверженно работавшей тетке Дарье, и в тех, кто осваивает Сибирь, строит новые дороги и кузни, и в собеседниках в железнодорожном вагоне, и в других новых лицах. Но на первый план здесь выступают уже непосредственно само авторское «я» и читате- ли-собеседники, а также обобщенно-предметные, отчасти символические образы — например, Урал в «За далью — даль», ряд образов природы в лирических стихах шестидесятых годов или даже книг-идей («Есть книги волею приличий…»). Главное же, «множество людских путей» переходит внутрь, в глубь самого авторского «я» и его разговора с читателем и временем («всего героев — ты да я // Да мы с тобой»). Василий Теркин продолжает жить и действовать уже в других формах и еще более многолико:
Там, где жизнь,
Ему привольно,
Там, где радость,
Он и рад,
Там, где боль,
Ему и больно,
Там, где битва,
Он — солдат.
Это продолжение боя «ради жизни на земле», только в гораздо более сложной форме, ибо враг, смерть, чужие, «немые», потомки Степки Грача не раз принимали обличие друга или защитника твоего дома и тебя Самого. Теперь Теркин, пройдя много дорог, научился лучше их видеть, видеть Смерть во всех ее, даже подделанных под жизнь, формах. И, продолжая эту битву, должен «биться, беситься и лезть на рожон». И его ведет тот же коллективизм, тот же «завет начальных дней»: «а если — то и жизнь отдать». В самом последнем опубликованном стихотворении читаем:
Жить, как живешь, своей страдой бессонной, —
Взялся за гуж — не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чем не отступая,
Не отступая — быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
И происходит гораздо более сложная «политбеседа». Главным героем становится как бы сам процесс напряженного, подчас тревожного народного раздумья, извлечения уроков из прошлого во всей их правде, «как бы ни была горька», в новой «тоске неутомимой» путника и правдоискателя, оглянувшегося на уже большой пройденный путь. Стремление (всегда существовавшее в Твардовском) самому «дознаться», «доискаться» (в том числе и «просчетов» — и своих и эпохи), углубляться — вплоть до «дна», «самого донышка» жизни, — «думу свою без помехи подслушать» и даже «черту подвести стариковскою палочкой». Особенно в стихах последних четырех-пяти лет чувствуется жар еще более жесткой самопроверки, неудовлетворенности собой, тревоги за то, что происходило в окружающей жизни. Отсюда отвращение к мнимолегким или мниморациональным решениям, новые призывы самих послушать хлеборобов, подчас ноты тяжелой горечи. И если раньше поэт стремился, ставя вопрос, тут же дать и какой-то ответ, то сейчас в этом раздумье присутствуют и просто вопросы, ибо ответы не обязательно приходят вместе с вопросами.
Разговор на темы «бегущего дня» переходит в разговор на вечные темы: диалектики исторического процесса, борьбы жизни со смертью, связи времен и связи человека со временем и вечностью, главных непреходящих ценностей. Например, тема борьбы со смертью, возникшая еще в огне войны, продолжается в ряде лирических стихотворений начиная с 1946-го и особенно с 1955 года. Смерть для Твардовского — это «черная» «бездонная пустота», праздность и молчание жизни, ее «вечный выходной», который может включить в себя и систему фикций, мнимых подобий жизни, существ, как бы пародирующих человека. Это — «старуха», хитрая, подчас погано- вкрадчивая, подчас пусто-рассудительная, даже формально «правильная», но внутренне пустая. И основная сила человека в битве со смертью — его коллективность, сила любви к жизни, любви к Родине. «Мы только врозь тебе подвластны, // Иного смерти не дано». А с другой стороны, смерть — это необходимая граница, мера жизни, смены времени, и даже иногда вечная «правота». В самом трагизме разрыва смертью человеческих связей есть и нечто другое, большее, как это показано в цикле «Памяти матери». Есть некая работа смерти, неотделимая от работы жизни. И отсюда образ труда могильщиков, его страшная и вместе с тем просветляющая перекличка и контраст с трудом садовников; это и уход вглубь, возвращение к матери-земле, это и последний перевоз, переправа. Вместе с тем ужас смерти проявляет силу связи между людьми, любви сына к матери, силу любви человека к жизни, бесконечность жизни и времени, как вечной переправы, перевоза, как труда и могильщика и садовника.
Индивидуальное своеобразие пути Твардовского отразило, выразило путь широчайших русских народных масс в ту эпоху, когда новое общество перешло к глубинной перестройке всех укладов народной жизни и самой человеческой личности, перешло к массовому строительству новых дорог и домов и к их, так сказать, обживанию. Этот процесс выявил новые возможности человека и поэзии, но сопровождался и новыми трудностями, опасностями, сопровождался огромными битвами на переправах, подъемах и поворотах, прежде всего битвой с фашизмом.
Возникло небывалое в истории сочетание пафоса дней и далей, будничного и героического; точной деловитой работы, требующей внимания к каждой подробности, и огромного размаха, крутизны перевалов и поворотов; роста возможностей и ответственности каждого отдельного человека и сурового единства, дисциплины. Возникло небывалое в истории сочетание прозы и поэзии в самой жизни. В поэзии Твардовского это выразилось в стремлении к сложной простоте, пристальной наблюдательности, зоркости, меткости глаза путника и мастера. Это поэзия новой коллективности, поэзия потребностей и опыта социалистического демократизма в реальных исторических условиях его развития.
Может быть, впервые в истории поэзии с такой силой и такой конкретностью утверждается главным ее героем человек из народа в главных его делах, в слитном труде рук, ума, сердца. Герой слился с личностью поэта, стал его многоликой личностью и впервые развернулся во всем богатстве своей новой интеллигентности, духовности.
С этими главными поэтическими открытиями Твардовского связаны все остальные. И прежде всего то, что можно назвать расширением и углублением поэтической конкретности. Конкретность нового позволила лучше оценить и значение унаследованных ценностей, в том числе таких, как любовь к родной земле, природе, повседневному труду, историческая преемственность народной жизни. Так продолжалось реальное обновление поэзии, начатое революцией.
Это обновление включало и переработку опыта поэзии XX века, и возрождение традиций великой русской классической реалистической поэзии, и использование поэзией достижений прозы. Поэзия Твардовского начала разговор сначала, «как в первый раз на свете», независимо от готовых литературных представлений. Обновление литературы и основано на том, что писатель выходит за ее пределы; он не отталкивается от нее и не продолжает, он просто говорит о том, что появилось в жизни, что есть и может быть. Непосредственными учителями Твардовского были Некрасов, Пушкин, Л. Толстой, Чехов, советская поэзия и проза, в том числе и документальная, вплоть до газетного очерка, корреспонденции. Но вместе с тем поражает уже в ранних стихах Твардовского (начиная с 1928—1929 гг.), и тем более в первых стихах, вошедших в настоящее собрание, их полная самобытность, отсутствие даже косвенных литературных реминисценций, отсутствие «литературности». Бунин, восхищаясь «Василием Теркиным», писал, что в «этой поэме нет ни единого… готового, то есть литературно-пошлого слова». Это верно и по отношению ко всему Твардовскому.
Элементы художественной прозы — сюжетность, много- геройность, широкое использование «бытовых» и других «прозаических» деталей и ситуаций, многоплановость движения образа, детальность психологического анализа, разнообразное использование разговорной и другой прозаической речи — не просто перенесены Твардовским в поэзию из прозы. Нет, было найдено и показано их новое поэтическое содержа-
ние. Картины грандиозных массовых боев, подвигов непринужденно переходят в солдатские разговоры и шутки о потерянном кисете; в самый патетический момент о Теркине говорится — «гладкий, голый, как из бани». Одно из самых глубоко драматических стихотворений может начаться словами: «Допустим, ты свое уже оттопал». Вульгаризм «оттопал» здесь также естествен, как рядом «высокие», книжные обороты речи: «некий твой срок», «твой предел». И патетическое восклицание «нет, лучше рухнуть нам на полдороге» без затруднений переходит в заключительное грубоватое просторечие — «и, может, меньше нашего наврут». У Твардовского, строго говоря, нет ни прозаизмов, ни «поэтизмов», а есть один живой поток современной народной речи, ее богатство, свобода, непринужденность, многоголосье, с преобладанием повседневно-разговорной, ничем не приукрашенной основы, но раскрытой во всей ее глубинной поэтичности.
Речь каждого поэта предполагает собеседников, очень разных у разных поэтов. Слово Твардовского обращено к конкретному собеседнику — современнику, читателю, — и не одному, а нескольким, многим, с несколькими различными характерами, а также к своим героям, к самому себе, различным своим «я». Это всегда — живые личности, даже когда Твардовский обращается к времени или смерти («Ты, время, обожжешься», «Ты дура, смерть» и т. д.). Митинговое начало в поэзии Твардовского отсутствует. Отсутствуют у него и страстные, интимные излияния или рыдания, задыхающиеся судорожные исповеди, столь характерные, например, для Цветаевой. Речь Твардовского всегда очень сдержанная, даже в моменты наивысшего потрясения, глубокого волнения (как в изображении переправы в «Василии Теркине» или похорон матери). В лучших стихах Твардовского эта сдержанность еще больше усиливает впечатление.
Его речь пластична, она очень богата красками, запахами, звуками густо населенного мира. Мы видим «розоватую пену» березового сока со свежих пней, «голубой» весенний пар над полями, «грузного грача» над первой бороздой. Зрительные образы удваиваются точными сравнениями. Хуторок, который стоит на крутой горочке, издали похож на «кустик», лысый дед — на «бубен». Не меньше богатство звучаний и тонкость слуха. На целой симфонии звуков построено стихотворение «Сельское утро». В другом месте поэт слышит, как «свежо, морозно, вкусно заскрипел капустный лист». А запахи? Твардовский замечает, что летняя деревенская пыль ночью пахнет «золой», что молодой березовый листик «пахнет смолкою», ощущает, что «погубленных березок вялый лист… как сено, из-под дождика душист», рисует целые картины запахов — «Сапогами пахнет, потом, // Мерзлой хвоей и махрой». Образы зрительные, звуковые и т. д. накладываются друг на друга. Например, в «Василии Теркине» замечательно описание леса в «полдень раннего июня»: «Молодой, густой, смолистый, // Золотой держался зной» и «мешался» «у земли» «в спокойной чаще хвойной» «с муравьиным духом винным». Сочетание разнообразных чувственных образов переходит здесь в своеобразную метафору — характеристику «зноя» как некоего одушевленного существа; «зной» имеет запах, цвет, вещество, возраст. Но Твардовский никогда не ограничивается только яркостью этих сложных предметных описаний. Он всегда включает их в «текучее вещество личности» и в «текучее вещество» всего потока жизни.
Многие из четверостиший Твардовского уже вошли в общенародное сознание, стали поговорками, афоризмами, крылатыми словами. Несколько примеров: «Бой идет не ради славы, ради жизни на земле», «Тут ни добавить, ни прибавить», «Как ни трудно, как ни худо — не сдавай — вперед гляди», «А всего иного пуще не прожить наверняка — без чего? — Без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей, как бы ни была горька», и т. д. и т. п. о детстве, о родных местах, о мирной человеческой жизни парода, которая противостоит ужасам войны. Воспоминания привязаны к определенному месту и времени: к раннему июню, именно к полдню, именно к тому месту, где «мальчонкой однажды» искал теленка. И завершается описание деталью зрительной, очень вещественной и вместе с тем несущей метафорическое и богатое психологическое содержание: «Светлой каплею смола // По коре нагретой елки, // Как слеза во сне текла». Заметьте — не просто слеза, а «слеза во сне». К сравнению подключен целый мир переживаний, которые связаны с общим как бы «психологическим» состоянием этого леса в жаркий июньский день, когда зной «пьянил, склоняя в сон». Это и сон леса, и сонливость человека в лесу, и суммарный образ детских снов, и сон воспоминаний на фоне ужасной яви войны. Такие емкие детали озаряют и сплетают в узел большие ряды событий и переживаний. Они очень характерны для Твардовского. Они и очень точны, конкретны, и очень многозначны, ассоциативны.
Эти детали, образы превращаются в различные психологические ряды переживаний и действий людей. Сопоставление этих рядов вызывает своеобразные, типичные для Твардовского, психологические и «поведенческие» метафоры. «И как будто дело делал, // Шел ко мне. Убить меня». Сопоставлено несовместимое — работа и убийство, и это сопоставление глубоко вскрывает и ужас войны, и деловитое бессердечие фашистского солдата и контрастирует с противоположным значением «войны — работы» русских воинов. Психологические ряды и сравнения развиваются, выстраиваются в сложные, но стройные системы. Так, в «Переправе» трагизм и героизм гибели передан совместным движением образов смерти и жизни. Смерть показана очень выразительной деталью: «порошит снежок им в очи». А рядом происходит — и после смерти — движение их жизни: «еще паек им пишет первой роты старшина», «А по почте полевой // Не быстрей идут, не тише // Письма старые домой». Наглядность этого движения подкреплена деталью — воспоминанием о прошлом — «Что еще ребята сами // На привале при огне, // Где-нибудь в лесу писали // Друг у друга на спине». И завершается параллельное движение- контраст опять-таки удивительно емкой, озаряющей, психологической метафорой: «Спят бойцы. Свое сказали // И уже навек правы. //И тверда, как камень, груда, // Где застыли их следы». Мертвые ведут себя, как живые. «Правота» бойцов и «твердость» застывших следов подчеркивают необратимость, вечность смерти и вместе с тем бессмертие бойцов, отдавших жизнь за правду.
Поэзия Твардовского — это поэзия новой действительности, поэзия жизни и труда людей, поэзия нашей современности и нашего движения в будущее. Так родилась поэзия многоголосья и многоликости людей и событий, лирико-эпической истории современности. Поэзия народа, ответчика за все на свете. Поэзия подъема и трудностей в формировании социалистического чувства личности, чувства коллективной личности, духовного роста трудового человека. Именно это отразилось и выразилось в поэзии Твардовского, в ее предельной конкретности, трезвой и вдохновенной правде, в поэзии, идущей вместе с нами по сложным путям времени.
