Почти все герои нарушают все заповеди по причинам самого низкого свойства. Не через чистый незамутненный кристалл добра, справедливости и чести взирают на солнце — через подернутый грязью корыстолюбия и зависти. Они обуяли в равной степени и «одного из умнейших людей в Киеве» экономиста-плановика Максимилиана Андреевича Поплавского, и председателя домоуправления Никанора Ивановича Босого, и буфетчика Андрея Фокича Сокова, и Алозия Могарыча, и Аннушку.
Здесь и отягощенные дипломами, и окончившие только церковно-приходскую, и вовсе ничего не окончившие. Их своекорыстие еще как-то можно, не простить, нет! — понять, объяснить: они очень недалекие, примитивные люди, хотя кое-кто и относит себя к «умнейшим» в своем кругу. Но может самое печальное в «московском» сюжете — это сцены с участием служителей муз, это литературный Олимп, где обитают гуманитарии высшей, казалось бы, пробы. Дом Грибоедова — не чета зачуханному Варьете, возглавляемому пьяницей беспробудным Степаном Богдановичем Лиходеевым, и его зрителям, Варьете, где вертлявый конферансье Бенгальский пытается «идеологизировать» сеанс черной магии, а косноязычный Коровьев-Фагот заставил так «заголиться» московскую публику.
Здесь штаб «Массолита» — объединения литераторов, насчитывающего свыше трех тысяч, «награжденных небом при рождении литературным талантом», как с тонкой иронией отмечает М. Булгаков. Предметом гордости членов «Массолита» и зависти не членов его является ресторан при Доме Грибоедова, который «качеством своей провизии … бил любой ресторан в Москве» и где «эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене» (1, V, стр. 57).
Ирония автора здесь очевидна; писателю, поэту, критику более пристало гордиться другим: плодами творчества — своего или своих собратьев по перу. Да куда там! Литератор Мстислав Лаврович, критики Латунский и Ариман травят в газетах Мастера за роман о Понтии Пилате, судя лишь по отрывку, напечатанному в одной из газет. Они навешивают на него ярлыки, столь характерные и столь же небезопасные для писателя и человека в то время, называя Мастера «апологетом Иисуса Христа», «богомазом», «воинствующим старообрядцем». Виднейшие представители поэтического подраздела «Массолита», то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк», пишут вирши, о содержании и уровне поэтического мастерства которых дают полное представление «говорящие» фамилии их авторов. Столь же бездарны и не принадлежащие к «виднейшим представителям» поэты Иван Бездомный и Сашка Рюхин; но они-то хоть сознают в конце концов свою бездарность и дают себе зарок не писать больше стихов.
Мелкие склоки, сутяжничество, зависть к преуспевающим в «квартирном» и «дачном» вопросах, политическое доносительство — вот что характеризует атмосферу в этом коллективе якобы отмеченных небесным даром. В ней пожив, не сойти с ума могут только люди, начисто лишенные всякого нравственного чувства. Слово «писатель» стало синонимом лицемерия, продажности и бесталанности — ругательным словом. Не случайно в ночном разговоре в клинике профессора Стравинского на восхищенный вопрос Ивана Бездомного «Вы — писатель» «гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
Я — мастер…» (1, V, стр. 134).
Шариковщина и швондерщина как поведенческая норма, в основе которой лежат зависть и личная корысть, пропитала в романе не только «трудящийся элемент» и высшее чиновничество, но и интеллигенцию, служителей муз. В повести «Собачье сердце» претендующие на роль общественной элиты профессор Преображенский и доктор Борменталь действительно имеют на эту претензию право и как обычные смертные люди и как творцы, созидатели. В «Мастере и Маргарите» взыскующие этого звания являются воплощением бездарности в творческом и нечистоплотности в бытовом отношениях, они не состоятельны ни профессионально, ни морально. Появившийся среди этой толпы бездарных служителей муз действительно талантливый Мастер становится для них опасным уже одним своим существованием.
И она улюлюкает, травит Мастера, доводит до сумасшествия. Ее поведение в Москве ХХ века адекватно поведению толпы в Ершалаиме I века, требовавшей расправы с не похожим на нее Га-Ноцри и жадно глазевшей на казнь проповедника-философа. Еще одна параллель библейского мифа с современностью. Мастер — это Христос ХХ века от литературы, распятый за правду, в отличие от библейского, не по приговору суда, утвержденному Пилатом, а своими собратьями по творческому цеху. Бездарными, а потому и болезненно завистливыми ко всякому проявлению подлинного таланта. Это действительно торжество зла, бесовщины, в сравнении с которым проделки подручных Воланда и шабаш ведьм, также описанный в романе, — невинная игра.
К области фантастического в «московском» сюжете формально относятся все сцены, где действует только Воланд и его свита; их немного и внешне они могут восприниматься как чисто развлекательные («Полет», «При свечах», «Великий бал у сатаны», «Извлечение Мастера» и др.). Даже стиль автора в этих главах — чисто описательный, почти не окрашенный субъективным отношением. Но в общем замысле романа «дьявольская тема» органична как в композиционном, так и в содержательном отношениях. Композиционно «вечный» Воланд является связующим звеном между веками первым и двадцатым, он присутствует и в романе о Понтии Пилате и в московском повествовании. Там, в Ершалаиме, на балконе дворца Ирода, молча и никак не проявляя себя, созерцает он борьбу божественного и сатанинского начал в душе Понтия Пилата, становится свидетелем трусости человека, облеченного большой властью. И может торжествовать победу, правда, мало утешающую непомерную гордыню дьявола. Потому что одержана она на заре христианства, да еще над душой вчерашнего язычника, каковым был Понтий Пилат.
Спустя тысячу девятьсот лет непрестанного соперничества между Богом и Сатаной за души смертных Воланд в Москве наблюдает плоды столь длительной и бескомпромиссной борьбы, результат столь длительной христианской проповеди добра и справедливости. Они должны бы радовать князя тьмы, а он, против обыкновения, невозмутимо печален: «Обыкновенные люди… в общем напоминают прежних», тех, которые предавали своего Избавителя за тридцать тетрадрахм, толпа которых из «двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище», равнодушно наблюдала за казнью, а затем вернулась в город. Но поведение ершалаимской толпы еще простительно: она, возможно и наверняка, не ведала, что равнодушно созерцает казнь своего Спасителя. А вот поведение московской толпы и ее отдельных представителей неведением трудно объяснить: все-таки тысяча девятьсот лет прошло христианской проповеди десяти добродетелей. И оттого печален Воланд, которому, казалось бы, только радоваться надо…