В 1919 году, когда Арсению Тарковскому было двенадцать лет,
Вся Россия голодала,
Чуть жила на холоду…
Общая беда не обошла и семью будущего поэта: погиб его брат, ослеп отец, мать «поседела в сорок лет». Но именно в этот голодный и страшный год («…жили, как в пустой могиле») юный Тарковский впервые ощутил потребность выразить себя в по¬эзии: «Первое стихотворенье / Сочинял я, как в бреду…»
Арсений Александрович Тарковский принадлежит к числу поэтов «ахматовской школы». По свидетельству другого замеча¬тельного поэта — Давида Самойлова, в то время, когда на аванс- цену советской поэзии выдвинулась генерация «эстрадных» сти¬хотворцев (Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и другие), Ахматова считала выразителями своего времени преж¬де всего поэтов старшего поколения: «Поэзия шестидесятых — это Тарковский, Петровых…» (среди представителей молодой поэзии она выделяла Иосифа Бродского. Анна Андреевна видела в Тар¬ковском и единомышленника, и преемника. Тот отвечал ей бла¬гоговейной сыновней любовью, восхищением, преданностью. В первом стихотворении цикла «Памяти А. А. Ахматовой» он напи¬сал:
Под небом северным стою Пред белой, бледной, непокорной Твоей высотою горной…
Он чтил в ней не только великого поэта, но и великую личность, чтил те качества, которыми с избытком был наделен и сам, — гор¬дость, независимость, «великолепное презренье» к суду и толкам «переделкинских» литературных «вождей». В 1974 году, через во¬семь лет после смерти Ахматовой, поэт напишет о ней:
Никому, никогда, ни при ком Ни слезы, средь людей, как в пустыне,
Одержимая вдовьей гордыней,
Одиночества смертным грехом.
Но стоит над могильным холмом
Выше облака снежной колонной Царский голос ее, просветленный Одиночества смертным грехом.
Как и Ахматовой, Тарковскому было свойственно то особен¬ное, унаследованное от «дворянского» девятнадцатого века чувство собственного достоинства, которое заставляло «тянуть лямку» переводческого труда, чтобы сохранить право на суве¬ренное творческое пространство. Служить Тарковский желал только русской культуре. Он всегда считал себя поэтом «свя¬зей корневых»:
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи Людей и птиц, я пел со всеми вместе И не покину пиршества живых —
Прямой гербовник из семейной чести,
Прямой словарь из связей корневых.
Духовное родство связывает Тарковского с древнерусским иконописцем Феофаном Греком («Мне должно… подмастерьем стать у Феофана», — пишет он в стихотворении «Феофан Грек») и Пушкиным (поэтический цикл «Пушкинские эпиграфы»), с античной культурой («Эсхил», «Шекспир — Эсхил») и выдаю¬щимися поэтами XX века («Ахматовский» и «Цветаевский» циклы), пророком Даниилом и апостолом Петром, с художни¬ками Ван-Гогом и Паулем Клее…
Подобно Ахматовой, Тарковский являлся представителем полулегального цеха поэтов-невидимок, литературных «подполь¬щиков» советского времени, отстоявших для себя творческую независимость ценой отказа от публичной «славы», от общения с массовым читателем. Но, в отличие от Ахматовой и других его великих старших современников Тарковский был изначально лишен возможности вступить в диалог со своим читателем, его первая книга стихов — «Перед снегом» — вышла в 1962 году, когда поэту исполнилось уже пятьдесят пять лет! Отсюда свойственные его лирическому герою чувство бесприютности («Сам себя поте¬рял я в России…»), отсюда, возможно, ощущение неуловимости и изменчивости своего подлинного «я», стремящегося вырвать¬ся за пределы бесчисленных «оболочек» — оболочки тела («Душе грешно без тела, / Как телу без сорочки…»), времени («Я вызову любое из столетий…»), даже души:
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей,
И уже, наконец, над собою стою,
Отделяю постылую душу мою…
Музе Тарковского присущи достоинство, «серьезность» и благородство, его стихи («ахматовская школа»!) отмечены ла¬конизмом, прозрачной ясностью, совершенством и завершенно¬стью формы, строгим самоограничением в выборе художествен¬ных средств. Эти черты мы находим уже в ранних стихах мастера («Свеча»):
Мерцая желтым язычком,
Свеча все больше оплывает.
Вот так и мы с тобой живем —
Душа горит и тело тает.
Современник Тарковского поэт Виктор Соснора писал:
Что уйма гениев? Уму Над бардаком не засверкать Снежинкой серебра…
— точка зрения, глубоко оправданная всем содержанием «закулисья» советской культуры и памятью о тех временах, когда лучших из поэтов и писателей годами не печатали, травили, ре¬прессировали, убивали. Но Арсений Тарковский умел возвы¬ситься над трагизмом времени, над «бардаком» ангажированной и корыстной «переделкинской» культуры — «взять тоном выше», по выражению Иосифа Бродского. Он упорно верил в могущество истины:
Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.
Оценивая вклад Арсения Тарковского в русскую культуру, Ю. Кублановский, исследователь его творчества, пишет: «Мы, современники поэта, особенно благодарны его Музе: ведь пос¬ле смерти Ахматовой она не оставила нас в нашем сиротстве».
