Обобщающее произведение о лагерном мире Солженицын задумал весной 1958 года; выработанный тогда план сохранился в основном до конца: главы о тюремной системе и законодательстве, следствии, судах, лагерях «исправительно-трудовых», каторжных, ссылке и душевных изменениях за арестантские годы. Однако работа прервалась, так как материала — событий, случаев, лиц — на основе одного лишь личного опыта автора и его друзей явно недоставало.
Затем, после написания «Одного дня Ивана Денисовича», хлынул целый поток писем, благодаря которым в течение 1963—1964 годов отобран опыт 227 свидетелей, со многими из которых писатель встречался и беседовал лично. С 1964-го по 1968-й созданы три редакции произведения, теперь уже состоявшего из 64 глав в трех томах. Зимой 1967/68 года, вспоминает Солженицын, «за декабрь — февраль я сделал последнюю редакцию «Архипелага».
Непосредственно в предисловии к самой книге автор повествует «об этой удивительной стране «ГУЛАГ» — «географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, — почти невидимой, почти неосязаемой стране, которую и насеял народ зэков. Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами — и все ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё. Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание… »
В первом томе две части: «Тюремная промышленность» и «Вечное движение». Здесь представлено долгое и мучительное скольжение страны по наклонной кривой террора. Всей многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов дала силу всего-навсего одна 58-я статья. Она состояла из четырнадцати пунктов.
Из первого пункта мы узнаем, что контрреволюционным признается всякое действие, направленное на ослабление власти… При широком истолковании оказалось: отказ в лагере пойти на работу, когда ты голоден и изнеможен — есть ослабление власти и влечет за собой — расстрел. Пункт второй говорит о вооружен- ном восстании для того, чтобы насильственно отторгнуть какую- либо часть Союза Республик. Третий пункт — «способствование каким бы то ни было способом иностранному государству» и т. д. Этой статьи было достаточно, чтобы сажать миллионы людей.
Надо сказать, что операция (массовые репрессии) 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах произошло переоборудование — из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные. Преимущественно арестовывали членов партии со стажем до 1924 года, партийных работников, работников советского управления, военного командования, ученых, артистов. Вторым потоком шли рабочие и крестьяне.
В годы войны большую роль сыграл сталинский Указ от «7.08», закон, по которому обильно сажали — за колосок, за огурец, за две картошены, за катушку ниток … — все на 10 лет.
Считалось, что личное признание обвиняемого важнее всяких доказательств и фактов. Чтобы добиться личного признания следователи использовали физические и психические приемы.
Но и в ходе этого драматически-скорбного повествования, когда душа читателя постепенно как бы стекленеет от вида разверзающихся перед нею страданий, находится место и для трагической иронии. Солженицын встречает у вырвавшего во время войны на Запад литературоведа Иванова-Разумника воспоминание о том, как тот в 1938 году оказался в Бутырках в одной камере с бывшим прокурором, немало потрудившемся ядовитым языком над отправлением в ГУЛАГ сотен себе подобных, — теперь вынужденным ютиться с ними под нарами. И у писателя вырывается невольное: «Я очень живо себе это представляю (сам лазил): там такие низкие нары, что только по пластунски можно подползти по грязному асфальтному полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он просунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад торчал во славу советской юстиции».
Во втором томе тоже две части: 3-я «Истребительно-трудовые» и 4-я «Душа и колючая проволока». Из них часть об «исправительных» лагерях — самая длинная в книге (22 главы) и самая угнетающе безысходная, особенно страницы о женщинах, политических, малолетках, прилагерном мире в местах особо строгого заключения. Здесь, на дне, в кромешном аду, проверяются до сих пор казавшиеся незыблемыми человеческие понятия и ценности. Прошедшие через подобное горнило, они становятся поистине дороже золота.
Статья 12 УК 1926 года, разрешающая за кражу, увечья и убийства судить детей с 12-го возраста была воротами на Архипелаг для малолеток. Солженицын приводит такие цифры: в 1927 заключенных в возрасте от 16 до 24 лет было 48% от всех заключенных. Это почти половину всего Архипелага в 1927 году составляла молодежь, которую Октябрьская революция застала в возрасте от б до 14 лет. Они брали для себя из этой жизни всю самую бесчеловечную суть, и так быстро врастали в лагерную лсизнь — не за недели даже, а за дни! — будто и не удивились ей, будто эта жизнь и не была им вовсе нова, а была естественным продолжением вчерашней вольной жизни.
Проблеск надежды впервые появляется, как это не удивительно, в начале третьего тома, в истории «особых» политических лагерей (часть 5-я — «Каторга»). Попадающие на Архипелаг после войны вдруг начинают явственно ощущать воздух свободы — не внешней, до которой путь крайне далек, но неотемлимой и победительной внутренней воли. Провозвестником ее служит безмолвная русская старуха, встреченная писателем на тихой станции Торбеево, когда их вагон-зак ненадолго замер у перрона: «Крестьянка старая остановилась около нашего окна со спущенной рамой и через решетку окна и через внутреннюю решетку долго, неподвижно смотрела на нас, тесно сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на «несчастных» всегда смотрел наш народ. По щекам ее стекали редкие слезы. Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын ее лежал промеж нас. «Нельзя смотреть, мамаша», — негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела. Поезд мягко тронулся — старуха подняла черные пестры и истово, неторопливо перекрестила нас».
Внутреннее освобождение влечет за собой и внешнее. Сперва в лагере отбирают власть у блатных, фронтовые офицеры возглавляют отчаянные попытки бежать; приходит «рубиловка» для предателей-стукачей. Наконец, восстает весь лагерь, — начиная от забастовки, как в Экибастузе в 1952-м, в которой довелось участвовать самому писателю (из ее наибольшего разгара его забрали в больницу делать первую, еще лагерную операцию раковой опухоли), и заканчивая полным восстанием в 1954-м, уже после Сталина, в Кенгире.
Часть 6-я — «Ссылка» посвящена скорбной повести об этом своего рода «девятом вале» репрессий; наиболее впечатляющие в ней главы о коллективизации — «Мужичья чума» и «Ссылка народов». Седьмая часть — «Сталина нет» рассказывает о недолгом последиктаторском «потеплении» и вновь наступивших слякотных брежневских холодах.
Судьба, дар и прилежание сделали Солженицына смертельным и опаснейшим противником подобного рода «коммуноидно- сти», а книга его «Архипелаг ГУЛАГ», по веским суждением многих проницательных людей, явилась осиновым колом в могилу этого насосавшегося народной крови упыря.
Солженицыным на всем пути через адские пропасти Архипелага движет надеясда на воскресение. Еще в первом томе, слушая обсуждение «Ивана Денисовича» в Верховном суде, он мысленно восклицает: «Я сижу и думаю: если первая крохотная капля правды разорвалась как психологическая бомба — что же будет в нашей стране, когда Правда обрушится водопадами».
«Архипелаг ГУЛАГ» принял немалую долю участия и в судьбе собственного автора: именно в связи с появлением в печати того же первого тома он был указом Верховного Совета лишен гражданства и насильственно вывезен в Западную Германию.
Остается только добавить для завершения краткой истории «Архипелага ГУЛАГ», что все мировые гонорары от него писатель передает в основанный им Русский Общественный Фонд, помогающий политзаключенным и их семьям, действуя строго в рамках закона.
