«Бес богатства», «ротшильдовская идея» стали для Достоевского предметом специального художественного исследования в романе «Подросток». В мире разрушаемых ценностей, относительных идей, скептицизма и шатания в главных убеждениях его герои мучительно ишут твердых, незыблемых оснований «земной и духовной жизни», ибо, как понимает уже юный Аркадий Долгорукий, «мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным». Эпоха требовала выработки сильной скрепляющей нравственной идеи, именно такие идеи ищут и не находят для себя герои Достоевского, ибо, как говорит один из них, «нравственных идей теперь совсем нет: вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было. Нынешнее время… это время золотой середины и бесчувствия, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею… Нынче безлеся Россию, истощают почву. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало».
Духовное состояние (точнее бы сказать — бездуховное) «постоялого двора», состояние, когда есть только быстротечное «сейчас» без твердых видов на «будущее», рождает и определенный скепсис сознания, мироот-ношение нравственного релятивизма, относительности всех человеческих ценностей. «Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое, в свою очередь, истлеет без всякого следа и воспоминания?» — задает Аркадий Долгорукий вопрос другим, но прежде всего — самому себе. Вековечный вопрос…
Но человек, если он человек, а не «вошь», не может без оснований. Теряя одни, он стремится обрести новые, лишь бы они представлялись ему надежными. Если мир по природе своей бездуховен, если «все суета сует», кроме мгновенного существования «я», то это «я» и стремится к соответствующему самоутверждению, основанному на праве своеволия. Праве ли на убийство, как у Раскольникова; на «каприз», ставящий чашку чаю для себя выше жизни всего мира, как у подпольного парадоксалиста; праве ли на казарменное мироустроение, как у героев романа «Бесы», право, опять-таки провозглашаемое эгоистическим: «Такова моя воля!»
Но для того, чтобы самоутвердиться, мало признать за собой такое право, необходимо еще, чтобы и мир признал за тобой такое право и подчинился ему. Необходимо могущество такой личности. И сознание бездуховности отыскивает для себя надежнейшее орудие самоутверждения — деньги, ибо «это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество»…
«Я, — философствует подросток Достоевского, — может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, кто будет справляться с лицом моим, и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренне, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, — разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон — и я затемнен, а чуть я Ротшильд — где Пирон, да может быть, где и Талей-ран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество…»
Ротшильдовская идея власти, первенства перед всеми тем и притягательна, тем и всесильна для потерявшего нравственную почву сознания, что эта власть и это первенство не требуют ни гения, ни духовного подвига и тем самым, по существу, общедоступны. Необходимо только отказаться от четких представлений о добре и зле, а точнее, подменить одно понятие другим. Подростка увлекает в этой идее «именно то, что не нуж но гения, ума, образования, а в результате все-таки — первый человек, царь всем и каждому…»
Но в том-то и дело, что идея власти денег — идея буржуазная, в социально-историческом аспекте,— по природе своей есть не что иное, как идея власти ничтожества над миром и прежде всего над миром истинных ценностей.
«Мне нравилось ужасно, — признается подросток, —представлять себе существо именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры… а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились».
В мире господствующей посредственности человек все-таки не может и не. хочет мириться с посредственностью и, не находя для себя возможности истинно творческого самопроявления, пытается хотя бы скрыться за личиной величия.
В романе «Идиот» Ганя Иволгин в минуту откровенности признается князю Мышкину. «Вы мне говорите, что я человек неоригинальный. Заметьте себе, милый князь, что нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он не оригинален… Нажив деньги, знайте: я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают…»
Пройдет немного лет, мечтает ординарный Ганя, и все скажут: «Вот Иволгин, король Иудейский»…
Не только подросток, но даже и Ганя не сумел сделаться Ротшильдом, как, впрочем, и Раскольников — Наполеоном, ибо «беда» героев Достоевского в том, что, потеряв в мире нравственной относительности твердые духовные ориентиры, они становятся по необходимости на путь ничтожеств, прикрывающихся личинами величия, не будучи сами по природе своей ничтожными. Крушение Наполеона в Раскольникове, Ротшильда — в Аркадии Долгоруком воспринимаются как поражения. Но те же поражения оказываются и величайшими победами духовных начал в человеке над бесовством бездуховности, под какими бы привлекательными личинами оно ни скрывалось.
Достоевский прекрасно видел, как новая религия дьяволизма (образ, прочно вошедший в человеческое сознание как синоним обожествления денежного мешка), религия золотопоклонничества овладевает разрушенным сознанием его современников. Ротшильдовская идея подростка — идея паучья, не он владеет ею, но она им, она «вцепилась» в него, он одержим ею и вместе с тем ощущает «адский стыд» за себя, осознает, что «летит в яму». Вместе с тем подросток, как и Раскольников — духовно живые люди: «ребенок», «дите» в них сопротивляется власти беса-паука.
Дите, как и паук, тоже один из важнейших ключевых образов-символов, нервный узел единой стилевой системы мира Достоевского, сопряженный с рядом «Христа», «живой жизни» — «клейких листочков», «истины», «совести», «красоты» (той, что «мир спасет») «Земли», «России», «гармонии», «идеала Мадонны» …
