Иван Александрович Гончаров — великий художник и психолог. Он удивительно красочно и точно сумел обрисовать своих героев, смог заглянуть и в душу читателя, вызвав в ней вопрос: «А что от этих героев есть во мне?». Только перу Гончарова может принадлежать роман «Обломов», никто больше с такой любовью не сумеет передать столь смешной для нашего времени, но такой обаятельный образ главного героя. Без насмешки, а только с горькой иронией в сердце. Запоминающиеся образы героев романа являются его главным достоинством, но покончим с этим. Моя цель — излить свои раздумья по поводу этого произведения, а не петь хвалебную оду автору, хотя он это заслужил. Для меня важно, что я с первого раза понял, чему именно посвящено эго произведение: это сначала немой, потом громкий протест против «глобализации», под конец переходящий в предсмертный крик. Гончаров скорбит и тайно негодует, глядя на крушение старинного русского уклада, коим так дорожили Лесков и Аксаков. Он внутренне против наступления европейской «цивилизации» механического быта, хотя открыто не заявляет об этом. Гончарову вообще не характерны громкие высказывания и обличение нравов, его проза говорит сама за себя.
В диалогах слуги Захара с барином читателю открылся мягкий юмор и скрытый лиризм Гончарова. Тонкий психологический рисунок характера Обломова свидетельствует о душевной глубине героя. «Честное, верное сердце» у Обломова, так говорит нам писатель, но сердце не заменило ума и не прибавило рассудочности. Ни хитрости, ни расчетливости нет в Обломове, а нужны ли они? У него триста крепостных и вечно бурчливый Захар, не крепостной, а почти что родственник. Все вместе они пока еще плывут по течению жизни, слитые в едином патриархальном быте, но скоро этому придет конец. Обречен не Обломов, обречен весь старый русский уклад, а с ним на слом пойдет душа народная. «Обломовщина» — такой приговор выносит герой сам себе в конце книги. Он смело может добавить: «Но я не виновен во всем том, что вы сделаете с Россией». Русский протест против слома традиций начал звучать еще при реформах Петра Первого, когда царь «прорубил окно в Европу». С тех пор протест стал глуше, но не смолкает в душах народа и по сей день далеким отголоском. К концу 19-го и в начале 20-го века он стал последним конвульсивным криком церковников, в советскую эпоху уже не было желания протестовать против наступления европейского прогресса, а если и были, то общество и государство находило на «писателей-деревенщиков» управу. В 21-ом веке протест совсем затих.
Тот самый старый русский быт, ныне исчезнувший, складывался на протяжении веков. В романе «Обломов» автор показывает его верно до мелочей, иногда с преувеличением отрицательных сторон, чтобы угодить общественному мнению. Русская лень, неповоротливость и неторопливость происходили от избыточности богатства природы и широких просторов России. Тучные земли, полноводные реки и густые леса — поистине рог изобилия. А европейская теория предприимчивости и бережливости (назовем ее так) родилась в испокон веков голодной Западной Европе, где человек всю жизнь искал скромного пропитания. Ближе к сытым временам технического процветания эта беготня и суетня вокруг лишнего куска, называемая предпринимательством, лишь усиливается. Она вошла в привычку, но получила иные ориентиры — занять положение выгодней, чем у соседа: пусть мой коттедж будет на полкирпича выше. Штольц хочет приучить к подобной «гонке за лидером» неповоротливого Обломова, а тот совершенно справедливо протестует: «И это жизнь?». В понимании Штольца — да, но Обломов воспитан старой русской моралью и не может понять новомодной суеты.
Вторым китом, на котором покоилась русская земля, была духовность. Всю жизнь истинно русский человек печется о своей душе, старается не навредить никому, чтобы не согрешить и душу свою тем самым не сгубить. А европеец Штольц не остановится ни перед чем ради достижения вожделенной цели. Религия для него — «тормоз прогресса». Он перестраивает ее под собственную выгоду, так как старая религия порицает стремление человека к постоянному обогащению. Глубоко различны эти два уклада жизни, старорусский и европейский:
— спокойствие и буря;
— тишина и грохот;
— Обломов и Штольц.
Вот в этом все и дело! Два друга представляют собой две противоположные крайности. Но правы и те, кто считает Обломова и Штольца одним человеком, разделенным на две половинки. Оба дополняют в себе недостающие качества. Именно поэтому их всегда тянуло друг к другу, хотя они друг друга не понимали. К тому же в обоих присутствовала частица крайности другого. Ведь и Обломову приходили в юности мысли о переустройстве хозяйства, краткие приступы кипучей деятельности. Штольц же в свою очередь жил впопыхах, вечно суетился, чтобы в конце концов выгадать себе тихую и покойную жизнь в старости, какой жизнью Обломов скоротал свой век.
В этом вся сущность их взаимного отрицания — истины нет. Прав как тот, так и другой, но оба правы по-своему. Не нами придумано, что мы являемся частью единого целого, нам дарованного свыше. И не нам это отрицать. Гончаров тихо подсказал мне, что таких людей, как Обломов, не стоит осуждать, так как они тоже является частью того неразделимо целого и обладают истинным достоянием — душой. Ведь даже Ольга Ильинская в чем-то сродни обоим и колеблется в выборе спутника жизни. Но Обломов понимает, что главное — не навредить никому своими поступками. А мог ли тем же похвастаться Штольц? Нет… Его душа была вложена в процентные бумаги, а ум встроен в процесс переделки жизни. Вот что нам хотел ярче всего показать автор. А еще роман заставил меня задуматься, есть ли во мне что- нибудь от Обломова и Штольца? И я сам себе ответил: да! Я так же высоко ценю тепло и уют, как Обломов. Но я готов отказаться от всего этого, когда передо мной стоит цель, важная для меня и других, когда нужно все силы направить на достижение этой цели. Тут есть что-то и от Штольца в моем характере. Мне кажется, это вполне трезвые и нормальные качества души. Так же передо мной стал вопрос о счастье. Поразмыслив над ним, я понял, что штольцевский вариант счастья (то, что он видел в идеале) абсолютно не для меня. Тихая, размеренная, раздумчивая и созерцательная жизнь — что может быть лучше! Мы и так натворили всяких дел на нашей планете. Надо дать ей отдохнуть. Все мои мысли — плоды молодого и незрелого разума. Не стоит их судить слишком строго. Взгляды сами собой со временем меняются в силу тех или иных причин, но я надеюсь, что обломовское и штольцевское во мне не будут конфликтовать, если первое хоть на чуточку перевесит второе.
