Создавая в своей главной книге — поэме «Кому на Руси жить хорошо» энциклопедически полную и верную картину русской действительности, жизни всех слоев общества в один из переломных моментов истории, Н. А. Некрасов обратился к важнейшей проблеме своего времени — так называемому «женскому вопросу». «Женский вопрос», по которому всегда, кстати, можно было определить уровень развития государства, был одним из наиболее острых политических вопросов русской жизни 60—70-х годов XIX века. Проблема эмансипации женщины, освобождение ее от всех видов зависимости поднималась в произведениях И. С. Тургенева, Н. Н. Островского, Н. Г. Чернышевского, много внимания ей уделено и в лирике Н. А. Некрасова. Наиболее полно образ русской женщины, крестьянки раскрыт в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Сужая свой поиск счастливых до одного сословия — крестьянства, крестьяне-правдоискатели еще больше конкретизируют цель своих поисков — найти счастливую женщину. Им указывают на Матрену Тимофеевну Корчагину, известную своей необычной долей за пределами родного села, более того — носящую прозвище «губернаторша ». Среди здоровой, поющей толпы жнецов и жниц, среди трудового народа, у которого усталость после работы в поле не заглушит песню, мы встречаем нашу героиню. Ее внешность соответствует эстетическому идеалу демократов, народным представлениям о красоте — это образ сильной, здоровой жены-труженицы, матери семейства:
Матрена Тимофеевна
Осанистая женщина,
Широкая и плотная,
Лет тридцати восьми.
Красива, волос с проседью,
Глаза большие, строгие,
Ресницы богатейшие,
Сурова и смугла.
На ней рубаха белая,
Да сарафан хорошенький,
Да серп через плечо.
Несмотря на свои тридцать восемь лет, она порой считает себя «старухой» и рассказывает о своей жизни, как бы подводя итог прожитому, говоря, что лучшего уже не будет. Подкупает исповедальность рассказа Матрены Тимофеевны, ее, которая готова «всю душу выложить». Перебирая годы жизни, крестьянка действительно отмечает счастливые минуты:
Мне счастье в девках выпало:
У нас была хорошая,
Непьющая семья.
За батюшкой, за матушкой,
Как у Христа, за пазухой,
Жила я, молодцы.
Но и счастливое детство, и юность в родительском доме были связаны с трудом, и труд этот воспринимался крестьянкой как естественная, неотъемлемая часть ее жизни. Не хвастаясь, с достоинством Матрена Тимофеевна говорит о себе:
И добрая работница,
И петь-плясать охотница
Я смолоду была.
Замужество по любви, по сердечной склонности — тоже счастливый дар судьбы, но здесь и проявляется «женский вопрос» — угнетение невестки своими, тем более в «чужой стороне», когда муж уходит на заработки. Сами угнетенные бедностью, тяжким трудом, порою несправедливостью управляющего, родные Матрены Тимофеевны становятся еще большими угнетателями, придираясь попустому, отравляя жизнь по мелочам.
Семья была большущая,
Сварливая… попала я
С девичьей холи в ад!
В работу муж отправился,
Молчать, терпеть советовал:
Не плюй на раскаленное
Железо — зашипит!
Осталась я с золовками,
Со свекром, со свекровушкой,
Любить — голубить некому,
А есть кому журить!
Через много лет Матрена Тимофеевна вспоминает обиду, нанесенную мужем Филиппушкой (какого «со свечкой поискать») по наущению родни, — незаслуженные побои! Дальнейшая жизнь крестьянки выражается в нескольких словах:
Что не велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Родня не хочет заступиться за нее даже перед господским управляющим, оставляя бедную женщину между «молотом» и «наковальней », обрекая самой решать свои проблемы — защищать свою чистоту и верность мужу и не навлечь на семью горя. Такой же недолгой радостью было рождение сына-первенца. Начиная рассказ о Демушке (глава IV), Некрасов прибегает к одному из поэтичнейших приемов народного песенного творчества — параллелизму, сравнивая мать, потерявшую первенца, с птицей, у которой грозою сожжено гнездо. «Запуганна, заругана» родней, Матрена Тимофеевна оставляет младенца на старого деда и идет в поле. Старик, уснув на солнышке, не доглядел, и ребенка загрызли свиньи.
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А глазу с неразумного
Младенца не спускай!
Горе Матрены усугубляется еще и надругательством над телом погибшего малыша — вскрытием на глазах у матери, потому что она, убитая горем, не дала взятку. Единственный из родни, кто пытается утешить ее, «многокручинную, многострадальную» в непоправимом горе, — дедушка Савелий, которому она простит со временем его невольную вину. Он же и объяснит Матрене Тимофеевне безуспешность просьб о защите, тщетность каких-то надежд на лучшее, кратко назвав причину всех ее прошлых, настоящих и будущих мук:
Ты — крепостная женщина!
В исповеди крестьянки говорится и о ее нежелании жить:
Надумал свекор-батюшка
Вожжами поучить,
Так я ему ответила:
«Убей!» Я в ноги кланялась:
«Убей! один конец!»
Дальше мы видим что Матрена связывает свои беды и обиды не с конкретными людьми — после объяснения деда Савелия она как бы представляет себе какую-то большую темную силу, которую не побороть. Даже к родителям, ее всегдашним привычным защитникам, уже не обратишься:
Ехать сорок верст
Свои беды рассказывать,
Твои беды выспрашивать
Жаль бурушку гонять!
Давно бы мы приехали,
Да думы думу думали:
Приедем — ты расплачешься,
Уедем — заревешь!
Потом умирают родители.
Слыхали ветры буйные
Сиротскую печаль,
А вам нет нужды сказывать.
Мы видим, как крестьянка просто перечисляет дни и месяцы непосильного труда, придирок и унижений, перечисляет свои беды, привыкнув к ним, как и неизбежному злу:
…Некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
Умирая, дед Савелий как бы подводит итог беспросветной жизни крестьянина:
Мужчинам три дороженьки:
Кабак, острог и каторга,
А бабам на Руси
Три петли: шелку белого,
Вторая — шелку красного,
А третья — шелку черного,
Любую выбирай,
В любую полезай!
Принимая судьбу как неизбежность, Матрена Тимофеевна находит в себе силы защитить детей, принимая на себя, как ей кажется, грех перед Богом, когда богомолка требует не кормить грудных детей по постным дням, и наказание плетью, когда ее сын, малолетний подпасок, скормил волчице овцу. Как первая искра протеста, загорается в ней сознание своей силы закрыть собой детей, постоять за близких, не дать беде согнуть:
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу.
Сердце подсказывает Матрене картину жизни «без заступника», когда мужа собираются вне очереди забрать в рекруты. Как реальность, возможная беда встает перед глазами, и не столько за себя, сколько за детей волнуется мать:
…Голодные
Стоят сиротки-деточки
Передо мной… Неласково
Глядит на них семья,
Они в дому шумливые,
На улице драчливые,
Обжоры за столом…
И стали их пощипывать,
В головку поколачивать!..
Молчи, солдатка-мать!
Желая защитить их от неминуемой беды, от будущего сирот-побирушек при солдате-отце и бесправной по сельским законам матери
(Теперь уж я не дольщица
Участку деревенскому,
Хоромному строеньицу,
Одеже и скоту.
Теперь одно богачество:
Три озера наплакано
Горючих слез, засеено
Три полосы бедой),
Матрена Тимофеевна, будучи на сносях, в зимнюю ночь идет пешком в город просить губернатора о справедливости. Ее мольба, обращенная под звездным небом к Божьей Матери, — не заученные слова, не проявление тупой покорности и обреченности, а в чем-то и попытка сказать о себе, восстановить справедливость:
Открой мне, матерь божия,
Чем бога прогневила я?
Владычица! во мне
Нет косточки наломанной,
Нет жилочки натянутой,
Кровинки нет непорченой —
Терплю и не ропицу!
Всю силу, богом данную,
В работу полагаю я,
Всю в деточек любовь!
Ты видишь все, заступница!
Спаси рабу свою!..
В последние минуты перед родами Матрена Тимофеевна успевает обратиться к жене губернатора:
— Как брошусь я
Ей в ноги: «Заступись!
Обманом, не по-божески
Кормильца и родителя
У деточек берут!»
Заступничество губернаторши, ее внимание и помощь Матрене и младенцу, счастливое разрешение судьбы Филиппа воспринимается в рассказе крестьянки, искренне благодарной вельможной барыне, все-таки как счастливый случай, а не типичное явление. Дальнейший рассказ крестьянки — снова перечень бед, свершившихся и предстоящих. Не утешает даже прекращение семейного гнета (очевидно, со смертью свекра и свекрови), потому что нет уверенности в будущем детей.
Ращу детей… На радость ли?
Вам тоже надо знать.
Пять сыновей! Крестьянские
Порядки нескончаемы —
Уж взяли одного!
Конец исповеди звучит уже не только рассказом-жалобой — крестьянка, может, еще несознательно, поднимается до вершин обвинения, защиты своего человеческого достоинства, своего женского я, сути матери, жены, любимой.
Дважды погорели мы,
Что бог сибирской язвою
Нас трижды посетил?
Потуги лошадиные
Несли мы; погуляла я,
Как мерин в бороне!..
Ногами я не топтана,
Веревками не вязана,
Иголками не колота…
По мне — тиха, невидима —
Прошла гроза душевна,
Покажешь ли ее?
По матери поруганной,
Как по змее растоптанной,
Кровь первенца прошла,
По мне обиды смертные
Прошли неотплаченные,
И плеть по мне прошла!
Хоть Матрена Тимофеевна и утверждает, что среди женщин нет и не может быть счастливых, мы видим перед собой человека, прославившегося за пределами своего села, человека, отважившегося самому изменить что-то в своей судьбе. Может, бунтарский дух деда Савелия зажег в ней эту искру гнева и самосознания, а поддерживала этот огонь всю жизнь горячая любовь к детям, мужу, которого на протяжении всего рассказа-исповеди она называет любовно и ласково Филиппушка. Знаю точно одно: поэту хотелось, чтобы таких, как Матрена Тимофеевна, было больше, и поэтому он назвал эту часть поэмы «Крестьянка» не именем главной героини.