События, изображенные в рассказе А. И. Солженицына, укладываются в один день, который начинается в пять часов утра (Шухов, не решаясь подняться, дремлет на своем матра¬сике в промерзшем бараке), а завершается поздним вечером (Иван Денисович засыпает под «тонким, немытеньким» оде¬яльцем, с удовлетворением подводя итог прожитому дню — «ничем не омраченному, почти счастливому»). Исходная и конечная точка художественного пространства рассказа — убо¬гая лагерная постель, единственное место в мире, где заключен¬ный может хотя бы ненадолго почувствовать себя почти сво¬бодным, почти счастливым. Между пробуждением и отходом ко сну — нескончаемо длинный лагерный день, заполненный заботами о пропитании и работой, — день одного из миллионов безвинно осужденных.
Художественное своеобразие рассказа определяется творчес¬кой задачей, которую поставил перед собой автор: донести до современников и будущих поколений правду о лагерной жизни, правду о людях, которые в нечеловеческих условиях пытались физически и нравственно выжить; возбудить в читателе протест против чудовищной власти, бесстрастно истребляющей тела и души миллионов ни в чем не повинных людей.
Автор «Одного дня» — это и художник, и документалист в одном лице. Будучи очевидцем того, что происходило за сте¬нами сталинских лагерей, Солженицын скрупулезно воссозда¬ет все детали лагерной жизни, оттенки лагерного языка, под¬робности быта, знакомит читателя с лагерной номенклатурой, с особой — тюремной — иерархией внутри самого зэковского сообщества.
Оно разделено, прежде всего, на «палачей» и «жертв», на тюремщиков и заключенных. Первые — представители власти, их задача — следить за соблюдением лагерных порядков. Вторых эта власть поставила вне закона, сделала изгоями общества.
Сообщество «тюремщиков» неоднородно. К лагерной знати относятся майор, начальник лагеря, начальник режима, а также «кум», или «опер» (оперуполномоченный). Но основную массу «тюремщиков» составляют надзиратели, или «вертухаи» (один из них, Татарин, в начале рассказа ведет Шухова мыть полы в надзирательской).
Сообщество зеков также неоднородно. Среди них есть бри¬гадиры и их помощники, «работяги» (лагерное большинство), презираемые «стукачи» и люди вроде Фетюкова — последнего человека в лагерной иерархии, из тех, кто «миски лижет» и «шакалит». Внешне бригада состоит из похожих друг на друга, по¬чти одинаковых людей (черные бушлаты, номера), «а внутри шибко неравно — ступеньками идет». От человека — его досто¬инства и силы духа — зависит, какое место он займет в лагерной иерархии.
Жизненное пространство зеков (и вместе с тем художествен¬ное пространство рассказа) — это огромный полутемный барак, разделенный на полсотни «клопяных вагонок» (сооруженных «для тесного спанья»), и тесная, промерзлая столовая, где, от¬воевав для себя в давке место за столом, трижды в день, не сни¬мая шапок, заключенные торопливо проглатывают баланду; это медсанчасть, карцер и место работы. Кроме того, для каждого зека существует опасность заключения в БУР — внутрилагерную тюрьму. «Полный карцер», или «карцер без вывода», — это верная инвалидность.
Холод, голод и карцер — главные враги зэка. Работы отменя¬ются, только если лагерный термометр показывает ниже 40 гра¬дусов мороза. Барак плохо протапливается, поэтому на окнах «наледи наметано», а стены покрыты паутинкой инея. От моро¬за, «прихватывающего дыхание», нигде в лагере нет спасения. Тонкие опилочные матрацы и легкие одеяла не греют, так что зеки спят, не снимая ватных брюк. О работах на новом объекте «Соцгородок» думают с ужасом: там нечем развести костер, «вкалывай на совесть — одно спасение».
С утра всем зекам холодно — от мороза и «от думки, что и день целый на этом морозе пробыть». Только «тюремщики» не знают страха перед холодом: в надзирательской «яро топилась печь», конвой сидел «в теплых казармах». В конторе жара была, «ровно в бане». «Теплый зяблого разве когда поймет?» — думает Шухов.
Писатель не жертвует ни одной существенной подробностью ради большей «художественности» или большей компактности повествования. В лагере не было мелочей, от них зависела жизнь. Попадая на один из «островов» сталинского «архипелага», че¬ловек попадал в своего рода особую реальность, где должен был — если хотел выжить — усвоить новые законы жизни. «Здесь… закон — тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать», — говорил Ивану Денисовичу Куземкин, его первый лагерный бригадир, «старый лагерный волк», сидев¬ший уже двенадцать лет.
«Один день…» — это сплав документальной точности и худо¬жественного вымысла. Прежде всего, вымышлена и отделена от автора фигура главного героя — Шухова. В нем есть что-то от толстовских «людей из народа» — Платона Каратаева, Тихона Щербатова. Иван Денисович сообразителен, умен, находчив, по- крестьянски запаслив. Он умеет не терять присутствия духа, «бой¬ко» управляется с мытьем полов, умеет шить (его пальцы «слав¬но шевелились», когда он зашивал хлеб в матрац), при случае даже зарабатывает шитьем (латает зэкам одежду, шьет тапочки), отлич¬но владеет ремеслом каменщика, плотника, жестянщика.
Но прежде всего сходство в том, что и толстовские герои, и солженицынский «заключенный номер Щ-854» — простые рус¬ские солдаты. Благодаря их мужеству и терпению были выиг¬раны и Отечественная война 1812 года, и Великая Отечествен¬ная война 1941-1945 годов.
Народность Шухова отражена в его речи. В языке Шухова нередки просторечные слова («нонче», «где-тось», «брюхо», «худое время», «поброют»); встречаются элементы народно¬поэтической речи («диво дивное»), в том числе афоризмы в духе пословичной мудрости («запасливый лучше богатого»); бран¬ная («заразы», «сволочь хорошая») и даже табуированная лек¬сика («маслице-фуяслице», «поднимется-фуимется», «второй раз попадешься — опять пригребется»).
Повествование ведется от лица автора, но все события пока¬заны глазами и в оценке героя, более того — они передаются исключительно языком персонажа. Такой художественный при¬ем позволяет автору исчерпывающе полно раскрыть психологию и внутренний мир героя, передать увиденное именно на его про¬стонародном, крестьянском языке, не прибегая к повествованию от первого лица (что, вопреки авторскому замыслу, внесло бы в рассказ мемуарный, интимный оттенок).
История осуждения Шухова (о ней мы узнаем в середине повествования) — еще одно доказательство преступного, анти¬народного характера сталинской власти. Иван Денисович отбы¬вает наказание: «за измену родине», за то, что побывал в немец¬ком плену, а значит, якобы выполнял задание немецкой разведки. В чем состояло это задание — «ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь». Из плена Шухову с товарищами удалось бежать, но, когда они дошли до своих, «двоих автомат¬чик… на месте уложил, третий от ран умер…» Двум выжившим не поверили и сочли их за фашистских агентов.
Солженицын обозначает подлинные масштабы националь¬ной трагедии посредством оригинального композиционного приема: завершая повествование, в котором с документальной точностью, минута за минутой, дается хроника одного ничем не примечательного дня из жизни «номера Щ-854», автор замеча¬ет, что всего таких дней в жизни Ивана Денисовича было, «от звонка до звонка», 3653. Но жизнь рядового заключенного Шу¬хова ничем не отличалась от лагерных будней других зэков, включая и тех, кто отбывал срок в сотнях и тысячах других ла¬герей «архипелага ГУЛАГ», поэтому его 3653 дня умножаются в сознании читателя в сотни, тысячи, миллионы раз. «Один день…» предстает как случайно выхваченный из глыбы време¬ни осколок, в котором отразилась судьба бесчисленных жертв тоталитарного режима, жизнь униженной и бесправной страны.
