«Моя лирика жива одной лишь любовью — любовью к родине», — не однажды признавался великий русский поэт Сергей Александрович Есенин в любви к Отчизне. И это были не пустые слова. Россия была не только самой сильной, но, может быть, единственно верной любовью Есенина. Вне старорусской культуры его творчество блекнет, сбивается на агитку, похожую на «агитки Бедного Демьяна». Вне «есенинской золотой» России для поэта не было ничего: ни стихов, ни жизни, ни любви, ни славы. У него был только один дом — Рязанщина, одна семья — русское крестьянство, одна жена — Русь. Все остальное — пустая декорация в духе «имажинизма», внешний образ без внутреннего содержания.
За великую любовь к родине поэта обвиняли в национализме и полной глухоте ко всему, что не свое, русское. Но справедливо ли это? Персидские пояса золотого шитья тоже ведь прижились на Руси, как вписались в русскую литературу чистым золотом «Персидские мотивы» Есенина, где поэтическая пери Шаганэ выслушивает ностальгические излияния залетного северянина «про волнистую рожь при луне».
Восточная экзотика казалась Есенину сказочным сном о странах, где он никогда не был:
…Видел он дальние страны,
Сон другой и цветущей поры,
Золотые песни Афганистана
И стеклянную хмарь Бухары.
Но сердце поэта все же оставалось на родине, где все очеловечено и осознано крестьянским трудом годового земледельческого круга:
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Кленоночек маленький матке
Зеленое вымя сосет.
Есенина нельзя вырвать из пейзажа средней полосы России, процитировать его строки вне патриотического контекста. Поэт и сам, подобно кудрявому Лелю из русской сказки, как бы парит над весенней землей:
Сыпь ты, черемуха, снегом,
Пойте вы, птахи, в лесу.
По полю зыбистым бегом
Пеной я цвет разнесу.
Но сказочная идиллия рано или поздно кончается. Очарование сходит с очей, а сказочный Лель пастушком в опорках спускается на родную землю и… не узнает ее. Влюбленность быстро проходит, если ее не сменит подлинное чувство. А тут у родины-возлюбленной вдруг появился новый советский «имидж», если использовать полюбившееся «имажинистам» словцо, и новое имя — Революция.
Сергей Есенин забросил лирику и принялся за революционные поэмы — бесовские театрализованные игрища скоморохов, где апологетика сумасбродства прячется под личиной святости:
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить.
Отливы и приливы поэтических очарований чередуются, как взлеты и падения на деревенских качелях, когда парни хотят раскатать девок до «солнышка» — тогда качели совершают полный оборот. Полного поворота в мировоззрении Есенина в первые годы советской власти пока еще нет, да и вряд ли он произойдет, поэт пока только «учится коммунизму»:
Учусь постигнуть в каждом шаге
Коммуной вздыбленную Русь.
Но рано или поздно приходит прозрение. Внутренне содрогнувшийся поэт не понимает, «куда несет нас рок событий», а непонимание для Есенина, с его здравым крестьянским умом, с проницательной сметкой, было столь мучительно, что он, как за спасительную веревочку, ухватился за крестьянский кушак, каким все еще был накрепко связан с русской деревней и с русским «равнинным мужиком»:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвою берез.
Это еще не покаянная исповедь, исповедоваться и каяться поэт будет «черному человеку» — дьяволу, который придет из Зазеркалья по его душу. Нечистому не исповедаются русские люди, а уж в последних стихах Есенина никто не упрекнет в национализме и ура- патриотизме. Поэт расстригся из русских православных, стал городским и… ничьим. В его стихах слышится сигнал тревоги, который Есенин выразил так:
Мне больно, ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
А словотворный образ-икону, отображающий прощание с русской деревней и ее древним земледельческим укладом, «последний поэт деревни», как ладанку, спрятал под манишку фрака, в котором сфотографировался незадолго до гибели:
Не живые — чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро-скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
