Роман «Преступление и наказание» по своей форме — детектив, но задача его — гораздо шире, чем разоблачение преступника. Достоевский пытается разгадать саму природу преступления, увидеть корень зла, из которого произрастает грех и проникает в самые темные глубины души, самые потаенные уголки сердца, сокровенные мысли главного героя — Родиона. Роман отличается глубочайшим психологизмом, писатель ищет ответы на все жизненные вопросы в человеческой душе, ищет внутренние мотивы поступков.
Роман начинается не с убийства старухи, а кончается не признанием Раскольникова в полицейской конторе. Границы преступления и наказания простираются гораздо шире чисто внешних поступков героя. Действие романа разворачивается в первую очередь в душе Раскольникова, который начинает вынашивать план убийства задолго до его осуществления. Обстановка нищеты, грязи, пьянства, разврата, беспомощности и унижения, которая окружает Родиона, отравляет его существование, и в его воспаленном, болезненном мозгу рождается чудовищная теория; в неподвижное болото жизни, где царит несправедливость и отчаяние, необходимо внести момент движения, свежую струю, которая сметет все ненужное, ничтожное, недостойное, мешающее жить тем, кто «право имеет». Тогда на земле настанет наконец «всеобщее счастье», не будет ни голода, ни страданий. Ради тех, кого любишь, нужно «преступить черту», «сделать первый шаг», стать начальным звеном той цепи, которая связывает настоящее со «светлым будущим». Именно с этих, казалось бы «светлых» мыслей и начинается преступление Раскольникова, его ложь самому себе, которая оказывается для него капканом, откуда выбраться невозможно: «Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в него втягивать». Эта ложь удаляет Раскольникова от людей и от Бога; в своей непомерной гордыне он заходит слишком далеко, видя себя сверхчеловеком, вершителем человеческих судеб: «Наполеоном хотел сделаться, оттого и убил» — одно это признание перечеркивает все, что было им сказано о справедливости и счастье. Если до убийства он еще не признается себе в том, что источник его теоретических построений кроется в эгоизме и самолюбии, то после преступления ненависть к людям становится настолько явной, что он этого не скрывает: «Я один хочу быть, один, один, один»; ему не нужен даже Бог: «Может, и Бога-то совсем нет?» Но в то же время он не может вынести одиночества и опустошения, в которые погружена его душа. Теперь, когда он доказал себе и другим, что он не «вошь», а «право имеет», он, как никогда раньше, ощущает себя «тварью дрожащею», «не-человеком». Он оказывается в тупике и сам признается себе в этом: «Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается…» Но, видя всю лживость и несостоятельность своих взглядов, Раскольников все еще стоит на месте; он окаменел в гордыне и лжи и не может сдвинуться ни на шаг. Чтобы облегчить совесть, Раскольников создает видимость движения, снова идет на обман: он является с повинной, «кается» на площади и в суде, отправляется на каторгу. Но это мнимое раскаяние не решает его внутренних проблем, он по-прежнему остается отчужденным от людей и от Бога. Можно заметить, что вера в «спасительность» его мировоззрения идет не по убывающей, а по нарастающей. За час до явки в полицию Раскольников говорит Дуне: «Преступление? Какое преступление?.. Не думаю я о нем и смывать его не думаю». Даже на каторге, через полтора года он все еще не считает себя виновным: «Он строго судил себя, и ожесточенная совесть не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве что промах, который со всяким мог случиться».
Раскольников был все это время духовно мертв: «Я не старушонку убил, я себя убил». «Я есмь Воскресение и Жизнь», — читает ему Соня слова Христа, но истинный смысл евангельского повествования о воскрешении Лазаря открывается Раскольникову лишь в тот момент, когда воскресает к новой жизни его собственная душа, когда он раскаивается и понимает, что вся его жизнь «была каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом». И действительно, это была не его жизнь — ибо он теперь другой, обновленный, способный любить и открывать свое сердце людям и Богу.
