Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишъся ты.
Г. Державин
В поэзию Гаврила Романович Державин (1743-1816) приходит в 70-е годы. Изучив суть литературных споров Сумарокова, Ломоносова и Тредиаковского, Гаврила Романович начинает писать в стиле Сумарокова и его учеников:
Ко мне ты страстно тлеешь,
А я горю тобой;
Ты жизнь во мне имеешь.
Я жив твоей душой.
В одах — следует Ломоносову:
Ты, муза, бурь стремясь в вершины,
Как мой восторг несись, шуми,
Триумфы пой Екатерины,
Воспой, начни, звучи, греми…
Но подражание Ломоносову ни к чему хорошему не приводит. В одах Державина обессмысливаются ломоносовские метафоры. В конце жизни автор признавался, что первые оды его «писаны весьма нечистым и неясным слогом».
Постепенно Державин приходит к своему стилю, в котором соединятся «высокости» и комичность, рядом со старославянизмами появятся просторечные слова. В этот период в литературе господствовали две концепции изображения человека: ломоносовская «героическая» и сумароковская — обыденная, показывающая обыкновенного человека, стремящегося к идеалу. Державин усвоил обе эти концепции и ввел себя — поэта — в текст произведения. Гаврила Романович стал появляться в одах, адресованных царям, уже не только как поэт, певец величия и красоты, но и как человек, чиновник-службист, семьянин, жертва преследований недоброжелателей-вельмож, борец за правду.
Когда небесный возгордится
В пиите огнь, он будет петь;
Когда от бремя дел случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишъся ты.
Поэт в представлении Державина — выразитель живого чувства нации. «Эхо русского народа», как позднее скажет А. Пушкин. Но говорит он не только от имени народа, но и от своего собственного.
Мир высокого и великого потеснился и освободил в державинском творчестве место для частной жизни поэта, его личных и служебных отношений.
А если милой и приятной
Любим Пленирой я моей,
И в светской жизни коловратной
Имею искренних друзей,
Живу с моим соседом в мире:
Умею петь, играть на лире:
То кто счастливее меня?
Однако полностью вытеснить высокую, гражданственно-политическую, государственную тематику из поэзии Гаврилы Романовича «домашняя», «житейская» не смогла; обе развивались в его творчестве параллельно. Державин постоянно откликался на политические и военные события современности. Примером является его сборник «Анакреонтические песни» (1804).
Часто Гаврила Романович включал в свои стихи аллегории. Методу сочетания аллегорических изображений с реальными явлениями или предметами Державин остался верен на всем протяжении своего творческого пути.
Когда в дуги твои сребристы
Глядится алая заря,
Какие пурпуры огнисты
И розы пламенны, горя,
С паденьем вод твоих катятся.
Это невиданная досель в русской поэзии словесная картина. И далее Державин показывает, как меняется источник в зависимости от освещения его берегов в разное время суток:
Багряным брег твой становится,
Как солнце катится с небес;
Лучом кристалл твой загорится,
В дали начнет синеться лес…
Поэт часто описывает живописные и скульптурные произведения искусства, так он воспроизводит форму и сущность образа Екатерины, изображенной Левицким.
Виденье я узрел чудесно:
Сошла со облаков жена,
Сошла — и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной,
Градская на главе корона,
Сиял при персях пояс злат;
Из черноогненна виссона,
Подобный радуге, наряд
С плеча десною полосою
Висел на левую бедру.
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару,
Сжигая маки благовонны.
Служила вышню божеству.
Этот словесный портрет в точности соответствует живописному. Теперь Гаврила Романович пишет оды, посвященные монархам, и изображает их не божествами, а реальными людьми. Так о Екатерине в «Фелице» поэт сообщает:
Стыдишься слыть ты тем великой.
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
В образе Фелицы Державину удалось создать, идеальный и вместе очеловеченный образ монарха, ее же окружение вельмож — резко осуждает за мздоимство, леность и неоправданную роскошную жизнь. А позже поэт даст идеальный портрет вельможи, каким бы хотел видеть помощника монарха.
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть — польза, слава, честь.
В одах «Изображение Фелицы», «Водопад», «На взятие Измаила» поэт продолжает соединение высокого стиля и разговорных слов, рядом с образами монархов — комические ситуации и персонажи. О себе и вельможах екатерининского двора «мурза» говорит:
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью…
…
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан…
…
Я под качелями гуляю,
В шинки пить меду заезжаю…
С начала 1790-х годов в поэзии Державина на самое заметное место выдвигаются анакреонтические стихи. В них — поэзия домашних радостей и мирного семейного уклада дворянского поместья средней руки.
Сытны токмо щи, ломтъ мягкий хлеба.
Молодой барашек иногда;
Все ж в дому, в чем вся его потреба,
В праздник пиво пьет, а квас всегда.
Заметным событием 1807 года становится стихотворение Гаврилы Романовича «Жизнь Званская», в котором поэт создает двуединого героя, одновременно и поэта, и доброго русского барина. Это элегия и идиллия.
Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн,
Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами,
Серпами злато нив,— и, ароматов полн
Порхает ветр меж нимф рядами.
Описывает Державин и крестьянский труд, и развлечения барской семьи.
…Внутрь дома тешимся столиц увеселенъем;
Велим талантами родных своих детям
Блистать: музыкой, пляской, пеньем.
Амурчиков, харит плетень иль хоровод…
…
А мы на них и пялим взоры.
Сложность, разнообразие, богатство художественных устремлений державинс-кой поэзии, поражающие современников, вызывали споры и в годы, когда пришла для поэта эпоха итоговой оценки.
Исследователей его творчества удивляло, что лирический герой и автор — совершенно разные лица. Стихи Державина — это не есть его поэтический дневник, какими они станут позже у Жуковского, Лермонтова, поэтов XX века.
Все это свидетельствовало о том, что в поэзии Гаврилы Романовича русский классицизм подошел к своему пределу, дальнейшее освоение исторического опыта нации и новых форм требовало иных эстетических решений, возможности классицизма были исчерпаны, и вместе со своей эпохой он должен был уступить место другим литературным направлениям.