Карамзин — самая яркая фигура эпохи русского сентиментализма, основная черта которого — эстетизация действительности. Отечественные историки литературы единодушно утверждают, что для русских сентименталистов характерно органическое слияние эстетического принципа с гуманистическим. Однако, углубляясь в творчество Карамзина, мы начинаем спрашивать себя, в чем же, собственно, проявляется гуманистический пафос его произведений? Не слишком ли эстетизм этого писателя и поэта подавляет подлинное чувство любви к людям (не к абстрактному человечеству, а к живым людям из плоти и крови)?
Читая «Бедную Лизу», то и дело ловишь себя на мысли о том, что у писателя отсутствует глубокий и искренний интерес к своей героине, что жалость к ней носит отвлеченный характер. Порой возникает впечатление, что автор не столько сочувствует Лизе, сколько со стороны любуется своей чувствительностью, принимая ее за сострадание, в силу чего его повествованию присущ неестественный, чересчур патетический той. Создается впечатление, что Карамзин как будто и не испытывает тех чувств, которые выражает по отношению к своим героям. Он не углубляется ни в их сердечную, ни в реальную, бытовую жизнь. Поэтому у него нет ни психологии, ни подлинного трагизма.
Гоголь, говоря о Карамзине, метко назвал его душу «благоустроенной». Действительно, прозе и поэзии Карамзина свойственно некоторое самодовольство, исходящее из привычного ощущения благополучия: Пусть громы небо потрясают, Злодеи слабых угнетают, Безумцы хвалят разум свой — Мой друг! Не мы тому виной. Мы слабых здесь не угнетали И всем ума, добра желали: У нас не черные сердца!
Поскольку внутренне Карамзин далек от чаяний и стремлений живых людей, а подлинный трагизм ему неведом, то он часто впадает в излишнюю слезливую чувствительность.
Описывая падение Лизы, Карамзин недолго останавливается на эмоциональном состоянии героини. За его назидательным топом встает образ добродетельного судии: «Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где — твоя невинность?».
В философских и политических взглядах Карамзина также преобладает эстетическое начало. Преклоняясь перед гением Руссо, он принимает даже его республиканские идеалы и остается верен им до конца своих дней, несмотря на резкий идейный перелом, превративший его в апологета русского самодержавия. И в этом для самого Карамзина нет никакого противоречия, ибо, по словам Герцена, для него и его поколения слово «республика» имело «нравственный смысл». То есть оно было связано не с политическими требованиями, а с моральным идеалом. Карамзин писал: «По чувству я остаюсь республиканцем, но при том верным подданным русского царя». Таким образом, мы видим, что республиканизм Карамзина никак не был связан с исторической реальностью, это была лишь эстетически окрашенная мечтательность. Поэтому он так легко и безболезненно уходил в мир светлых грез, когда его что-то не устраивало в реальной действительности: Ах! Не осе нам горькой истиной мучать томные сердца свои! Ах! Не асе нам реки слезные лить о бедствиях существенных!
Чувствительность и мечтательность Карамзина не позволяли ему приобщиться к философским и религиозным ценностям и возвыситься над эстетизмом, который усыплял его мысль и внушал успокоительную веру в то, что «чувствительное сердце есть богатый источник идей».
Однако все эти недостатки, отчасти обусловленные духом эпохи, не помешали Карамзину внести неоценимый вклад в развитие русской культуры. Не так просто однозначно оценить место и роль Карамзина-историка, поскольку многие исследователи справедливо упрекают его в том, что он пренебрегал реальными нуждами российской жизни, упивался созерцанием русского национального величия, воскрешал идею «священного» характера власти. И все же Карамзин — верный и любящий сын своей Родины — остался в памяти потомков как звено между Россией и Европой. И если его литературному творчеству недоставало гуманизма, то в сфере культуры он проявил себя как подлинный гуманист. Ему принадлежат слова, которые актуальны и в нашу эпоху: «Все народное ничто пред человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами».