Он без сомнения святой (один из той «Вечери»),
Он носит старенький хитон за сорок два рубля,
На переносице пенсне «а ля месье Чичерин»,
Его гнедая борода — не весть в кого «а ля».
М. Кочетков. «Портрет героя»
«Он был гостеприимен, как магнат», — напишет о Чехове Корней Чуковский. Действительно, хлебосольство доходило у него до страсти. Стоило только ему где-нибудь поселиться, как он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Это походило на безумие. Только что выбился из многолетней нужды, тяжким трудом содержит большую семью, на завтрашний день, в конце концов, ни гроша не отложено, а дом весь сверху донизу набит гостями. В подмосковной усадьбе вообще дом походил на гостиницу. «Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах, — вспоминал Михаил Чехов, — ночевали даже в сенях. Словом, званые и незваные толпились у него целыми неделями. От этого многолюдства он нередко страдал. Иногда не писал ничего неделями. Но даже это не могло унять его пагубной страсти к гостям.
Зазывал в свой дом всегда игриво, бравурно, затейливо. Вот записка Шехтелю, знаменитому архитектору: «Если Вы не приедете, то желаю Вам, чтобы у Вас на улице публично развязались тесемки». А вот Билибину (не художнику, а водевилисту): «Вы вот что сделайте: женитесь и валяйте с женой ко мне… Обещаю, что Вы освежитесь и великолепно поглупеете».
Слава настигла его неожиданно. Еще недавно он терялся в вульгарной толпе третьеразрядных писак малой прессы, всевозможных Лазаревых, Пуровых, Кичеевых, и вот уже целые фаланги знатоков и поклонников поют дифирамбы: «На днях вернулся из Питера. Купался там в славе и нюхал фимиамы». Возникло чувство уверенности в завтрашнем дне. Эти фимиамы сулили ему прочное будущее и, что самое важное, освобождение от изнурительной бедности, которая угнетала с детства. Чайковский подписался в своем письме таким образом: «Искренний ваш почитатель». А вот восклицание впечатлительного Григоровича: «Да он не достоин поцеловать след той блохи, которая укусит Чехова!» (Это о каком-то беллетристе. Очень сильно сказано!) Но есть и другие слова: «Мне до тошноты надоело читать Чехова» — это Антон Павлович размышляет о себе самом. Ему иногда кажется, что он «помогает дьяволу размножать слизняков и мокриц». Или в другом письме: «Чувство мое говорит, что я занимаюсь вздором». Все слишком по-русски, с кровью, слезами, надрывом. Так не похоже на его прозу и так похоже на нее. Нигде, ни в каких странах не случалось, чтобы титаны вроде Гоголя и Льва Толстого в апогее славы вдруг начинали презирать то великое, что создано ими. То же самое, не надолго, к счастью, случилось и с Чеховым, который, при чрезвычайной скрытности своего характера, отошел от беллетристики молча, без деклараций. Просто уехал, ни с того ни с сего, как показалось многим, на Сахалин. Долго, далеко и опасно. Однако к своей поездке готовился тщательно: проштудировал целую библиотеку ученых томов, изучил географию Сахалина, его флору и фауну и отправился по убийственному бездорожью за одиннадцать тысяч верст с единственной целью принести хоть какое-нибудь облегчение бесправным людям. И подвиг этот писатель совершает втихомолку, тайком, словно только о том и забота была, чтобы посторонние не сочли его подвига — подвигом. «И как застенчив русский героизм!» — воскликнет по этому поводу Чуковский. Несмотря на его внешность, простоватую и задумчивую, какую-то деревенскую, очень народную, что отмечали все его современники, во всем образе жизни Чехова, в его рассказах и пьесах чувствуется напряженная мускулатура гиганта. Всюду, везде, до конца — несгибаемая, могучая воля. Наперекор страшной болезни он снова и снова садится за стол, пишет иногда по две строчки за день, между приступами тошноты, кашля и кровохарканья. Даже на краю могилы отсутствует душевная слабость. «Вишневый сад», вещь глубокая и радостная, закончен в срок. Так что
никакой он не «вялый», не «бесхарактерный» и натура его не «впечатлительная и слабая», а очень даже жизнерадостная и сильная. Стоит только чуть-чуть отгрести от него, глянуть на Чехова со стороны, как все титаническое, большое, скромное в своем величии, застенчивое в своей героике, обаятельное и нежное становится зримым, позволяет по-новому, без рутины, всмотреться в его гениальное творчество.
Горький как-то написал Чехову в письме: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел». Я думаю, пролетарский писатель усмотрел суть чеховской личности и чеховского таланта, основу его бытия — способность быть абсолютно свободным, оставаясь при этом абсолютно нравственным человеком.
