В конце своей деятельности Лесков также обращается к приемам гоголевского лукаво-иронического сказа. В повести «Заячий ремиз» читаем: «Еще состоя на службе Дмитрий Афанасьевич Перегудов женился законным браком на начальственной родственнице Матильде Опольдовне, про которую, впрочем, говорили, будто она даже никому и не родственница, ну да это и не важно, потому что, как только Перегудов приехал к себе в деревню, жена его не стерпела здешней жизни и скоро от него уехала жить в Митаву». Сравним у Гоголя в «Майской ночи»: «Голова вдов; по у пего живет в доме свояченица, которая варит обедать и ужинать, моет лавки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом. Па селе поговаривают будто она совсем ему не родственница; но мы уже видели, что у головы много недоброжелателей». При различии содержания обращает на себя внимание близость в структуре рассуждений рассказчика и в его интонациях — здесь и утверждение, тотчас превращающееся в отрицание, и намеренная алогичность, и лукавый намек…
«Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород», оказавшие несомненное воздействие на творчество Лескова, в дальнейшем все же поступаются перед глубинным освоением опыта гоголевских сатирических произведений («Ревизор», «Мертвые души»). Это сказывается и в очерках «Смех и горе», и в повести «Заячий ремиз», и во многих других явлениях сатиры Лескова. Порой обращается он и к структуре «Мертвых душ», отвечающей его стремлению как можно шире охватить «всю Русь»: «Объезд помещиков вроде Чичикова всегда занимал меня, и я это пробовал слегка в «Смехе и горе» и в «Очарованном страннике». Обстоятельства не благоприятствовали заняться этим в размерах более широких».
Наконец, нельзя не сказать о том, что в рассказах и повестях Лескова, так же как и в произведениях целого ряда других русских прозаиков второй половины XIX века, гоголевская сатирико-обличительная струя сочетается с шевченковской. В частности, не без влияния той характеристики двоедушия и корыстолюбия «ясновельможных гетманов», которую встречаем в поэзии Шевченко, создается лесковская характеристика старинного казацкого рода Перегудов в «Заячьем ремизе». Родоначальник дворян этой фамилии полковник Опанас Опанасович Перегуд принадлежит к той казачьей старшине, которая «еще до Катериных времен» превратила местных рядовых казаков в «крепаков» и потом заботилась лишь об окончательном закреплении былого «лицарства» в положении рабов. Проблема «Шевченко и Лесков» разрабатывалась советскими литературоведами (Л. Левандовский, Т. Заморий и др.). Но вопрос о роли и месте поэзии Шевченко в формировании сатиры Лесков разработан еще мало. Несомненно, что эта поэзия вместе с гоголевской прозой органически входила в процесс развития идейных воззрений и меткого сатирического слова одного из замечательных русских писателей.
Лескова чрезвычайно занимала и личность Гоголя. Поэтому так живо и увлеченно он передает «апокрифический» рассказ современника о поведении и образе мыслей Гоголя — студента Нежинской гимназии, особенно выявляя внимательное отношение будущего писателя к народу, его проницательность, умение «.угадывать» людей, его впечатлительную, нервную натуру и нравственно-религиозные понятия («Путимец», 1883). В названном рассказе Гоголь убежденно развивает мысль о способности русского человека, кто бы он ни был, к нравственному возрождению. Это подтверждается историей «путимца», встреченного Гоголем и его приятелем во время поездки из Нежина в гости через неоглядную украинскую степь. «Путимец» — владелец постоялого двора, корыстолюбивый и наглый человек, впоследствии раскаивается(не без воздействия гоголевской насмешки над его алчностью), становится иноком Нилова монастыря на Столбцом озере.
Передавая характерный эпизод из жизни Гоголя со слов художника И. В. Гудовского, в свою очередь ссылавшегося на «малороссийского патриота» Черныша и его «родича», писатель не настаивает на истинности рассказа: «Правдивость события, о котором я хочу рассказать из пятых уст,- пишет он,- мне отнюдь не представляется несомненною, хотя, однако, в этом предании мне чувствуется что-то живое, что-то во всяком случае как будто не целиком выдуманное. А потому я думаю, что это необходимо сберечь хоть бы даже как басню, сочиненную о крупном человеке людьми, которые его любили. Если даже это и целиком все сплошная фантазия (что допустить очень трудно), то почему не послушать, как фантазировали о гениальном юноше его соотечественники».
Можно допустить элемент домысла и со стороны самого Лескова, ибо некоторые отступления от передачи события, явно уже не пересказ слов Гудовского, знавшего Гоголя в юности, а мысли, принадлежащие самому автору «Путимца», которому были известны и «Выбранные места из переписки с друзьями», и стихи Хомякова, и «Записки о жизни Гоголя» П. А. Кулиша, и многое другое. Такова, например, молитва юного Гоголя на балконе гостеприимной усадьбы: «Он молился… О ком: о себе, о Путимце, о России, которую он так чисто любил и так нежно защищал, меж тем, как она «была черна неправдой черной». Но тогда тем более причин было о ней молиться». Непосредственно «от себя» Лесков рассказывает о восприятии кончины Гоголя на Украине, о своеобразном отношении его земляков к «Выбранным местам…» и к знаменитому письму Белинского.