Чичикова, героя гоголевской поэмы, судьба, как известно, не баловала. Были в ней временные взлеты, но были и горькие ощутимые падения. После одного из них вынужден был герой заняться делами поверенного. И вот поручили ему однажды заложить в опекунский совет несколько сот крестьян, в результате чего хозяин должен был получить приличный доход. Дело, казалось бы, простое, но одно озадачило Чичикова: половина названных крестьян вымерла, и он не без основания сомневался, что государство станет платить за них деньги. И потому, придя в контору, он не без робости осведомился на этот счет. Но секретарь не нашел здесь даже повода для волнений: по ревизской сказке (переписи населения) они еще числились живыми, следовательно, казна и будет платить деньги за них как за живых да работящих крестьян…
Вот из такой нелепицы и родилась невероятная чичиковская идея. Воспользовавшись несовершенством закона, он решил приобрести за гроши списки на самом деле умерших, но живых по документам крестьян с тем, чтобы заложить их в опекунский совет и получать доход. Таким образом можно было сколотить огромный капитал буквально из ничего. И Чичиков принялся за дело…
Первоначально под названием поэмы «Мертвые души» подразумевались именно приобретаемые героем списки мертвых крестьян, но со времен заглавие стало восприниматься в переносном смысле, обозначая духовное омертвение людей живых. Таковыми в книге выступают в первую очередь помещики, у которых и выкупал Чичиков умерших крестьян.
Из них первым мы встречаемся с Маниловым, человеком любезным, улыбчивым, хлебосольным, но никчемным. Он давно перестал интересоваться не только тем, что происходит в мире, но и не имеет никакого представления о том, что творится в его владениях: не припомнит, как давно подавали ревизскую сказку, сколько умерло крестьян с тех пор… «Хозяйством нельзя сказать, чтобы занимался, — говорит автор о своем персонаже, — он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою».
В гостиной у него стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, но на два кресла ее не хватило, и вот на протяжении нескольких лет кресла эти стоят обтянутые простой рогожей: все как- то некогда заняться ими. В некоторых комнатах вообще не было мебели, хотя в первые дни после свадьбы и говорилось о том, что надо бы их как-нибудь обставить. А женат он был вот уже лет восемь как…
Показателем его развития является и заложенная на четырнадцатой странице книжка, которую он «постоянно читал уже два года»…
Если и отдавался чему-нибудь с душой Манилов, так это мечтаниям. Любил он мысленно прорывать подземный ход от своего дома, но куда и с какой целью — оставалось загадкой и для него самого. Также представлял он себе замечательный каменный мост, выстроенный через пруд, «на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян».
Замечательнее всего здесь то, что мост предполагалось построить не через реку, что имело бы смысл и пользу, а через пруд, который в любом случае можно обойти или объехать. И зачем именно на этом мосту нужно продавать крестьянскую утварь? Удобней ведь прямо на улице… Но такой уж был человек, практическая цель его совершенно не интересовала, ему важно было летать в эмпиреях. И не случайно имя его стало нарицательным, и обозначают им беспочвенных фантазеров и никчемных людей.
Яркую личность представляет из себя Ноздрев, «в некотором отношении исторический человек», потому как ни одно мероприятие с его участием не обходилось без «истории». Ноздрев пышет здоровьем, энергия его бьет через край. Он готов заняться любым делом, но не одного из них не доводит до конца. В одну минуту он может предложить в качестве товара жеребца, каурую кобылу, серого коня, пару собак, «бочковатость ребр» которых просто «уму непостижимая», шарманку, бричку и так бесконечно. И все это не столько ради корыстной цели, сколько из того, что ему нравится сам процесс купли-продажи. Это человек, чьи слова при всей расположенности к нему нельзя принимать всерьез. Он врет на каждом шагу не с тем, чтобы обмануть вас с какой-то выгодой для себя, а просто потому, что это стало его натурой.
Единственной настоящей страстью Ноздрева были собаки. Только среди них он чувствовал себя «совершенно как отец среди семейства». И это при том, что у него было двое ребятишек, которые «решительно ему были не нужны».
Из всей галереи помещиков, представленных Гоголем, ничтожность и социальное уродство достигает своего предельного выражения в образе Плюшкина. Помещик, обладатель огромных богатств, он при этом трясется над каждым клоком сена, над каждым куском хлеба. Если уж и предложит он гостю стакан чая, то прежде велит кухарке с сухаря к нему соскоблить плесень, да крох чтоб не вздумала выбрасывать, а снесла в курятник… если же Плюшкин придет в такое расположение, что захочет угостить гостя чем-нибудь покрепче чая, то это непременно будет ликерчик, приготовленный еще супругой-покойницей, куда понапичкались «козявки и всякая дрянь» и который хозяин собственноручно очистил от этой гадости…
Над Плюшкиным довлеет безгранично одна страсть — накопительство. Оно давно потеряло какой-либо разумный смысл, превратившись в своеобразную навязчивую идею. Он с головой уходит в собирание «богатств» в виде кусочка сургуча, тряпки, высохшего лимона, отломанной ручки кресла, двух перьев, запачканных чернилами, пожелтевшей зубочистки и т. д. За этим занятием он и не обратил внимание на то, как сбежала от него одна дочь, умерла другая, проигрался в карты и, должно быть, застрелился сын… Однако, когда приехала к нему дочка, он ее простил, даже дал маленькому внучку поиграть какой-то пуговицей на столе, денег, правда, не дал ни копейки. «А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, — все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве».
Образы помещиков, выведенные Гоголем, свидетельствуют о том, что такие люди не могут быть ни воплощением истинного разума, ни создателями духовных ценностей. Это люди с омертвевшими душами, совершенно не способные ни думать о своем отечестве, ни служить его процветанию.
На фоне этих паразитов автор показывает и черты народного характера. Хотя он будто и совестится перед читателем, что занимает его внимание «людьми низкого класса», но тут же объясняет, что «любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем», и в первую очередь показывает слугу Чичикова Петрушу, который «носил всегда с собою какой-то свой особенный воздух», спал, не раздеваясь, и даже имел «благородное побуждение к просвещению… Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение… что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит».
Если Петруша всегда отмалчивался, когда барин делал ему наставления, то кучер Селифан наоборот считал своим долгом изложить в ответ свою точку зрения. Если Чичиков предупреждал, что бричка вот-вот перевернется, Селифан очень рассудительно и обстоятельно ему возражал: «Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул. Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину». А когда бричка все-таки перевернулась, изумленный таким непредвиденным случаем, он после некоторого размышления говорил: «Вишь ты, и перекинулась!»
Какое-то грустное и трогательное чувство оставляет одиннадцатилетняя Палашка, показывающая дорогу кучеру, но не различающая, где лево, а где право. Видимо, из тех же чувств говорит ей вслед Селифан печально: «Эх ты, черноногая!», когда девочка по грязи побрела обратно в деревню уже довольная тем, что посидела на козлах.
Бестолковыми кажутся дядя Митяй и дядя Миняй, которые «накаливают» и «пришпандоривают кнутом» спутавшихся лошадей вместо того, чтобы спокойно их развести.
С людьми другого склада — ловкими, сноровистыми, хорошо знающими свое дело — знакомимся мы в имении Собакевича. Их правда, уже нет в живых, но и после смерти они оставили по себе добрую память. Даже такой медведь, как Собакевич, иной раз приходит в восхищение от их работы: «Вот, например, каретник Михеев! — говорит он Чичикову, — ведь больше никаких экипажей не делал, как только рессорные… А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладаю, если вы где сыщите такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!.. Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме, Максим Телятников, сапожник, что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Со- рокоплехин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ!..».
Народ в поэме представлен неоднородный. Рядом с Пробкой Степаном, который «все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съел на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту», встречаемся с Петром Савельевым Неуважай-Корыто, о котором Чичиков невольно задумался: «Мастер ли ты был или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? в кабаке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз?». А вот Попов, дворовый человек, грамотей, не бравший в руки ножа, но «проворовавшийся благородным образом». В какой-то степени типична, наверно, судьба Максима Телятникова, который учился сапожному мастерству у немца, бившего его ремнем по спине за неаккуратность и одновременно хвалившего, потому что был он «чудо, а не сапожник». И вот, когда кончилось ученье, завел он себе лавчонку, достал дешево гнилой кожи и выиграл с каждого сапога вдвое. Но недели через две перелопались его сапоги и выбранили его «подлейшим образом», после чего лавчонка запустела, а он пошел «попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку, все немцы мешают…».
В поэме Гоголя русский человек представлен разно- планово: с одной стороны, он и пьяница, и лентяй, и бестолков, а с другой — работящ, талантлив, способен переносить любые трудности. И если присутствуют в поэме души «живые», то в первую очередь это относится к людям из народа. Ведь не случайно чичиковский экипаж, собранный и снаряженный ярославским расторопным мужиком, управляемый не ямщиком в немецких ботфортах, а русским Селифаном, в котором и было примечательного, что борода да рукавицы, вырастает в образ птицы-тройки, ставший символом России.
