Лев Николаевич Толстой был долгое время захвачен литературным замыслом, который носил сначала условное название «Тысяча восемьсот пятый год», а потом «Декабристы». Этот замысел воплотился в великой эпопее «Война и мир» во время финансового благополучия и семейного счастья, воцарившихся в молодой семье Толстых в Ясной Поляне в начале 60-х годов девятнадцатого века. Вдохновленный подъем творчества находил выход в спокойном уединенном труде. Молодая жена Софья Андреевна самозабвенно трудилась над многочисленными редакциями романа. Без ее помощи Толстой вряд ли смог осилить небывалый объем работы.
Он читал военные мемуары, воспоминания и переписку людей, чем-либо прославившихся в эпоху правления императора Александра Первого. В его распоряжении были семейные архивы своих родственников Толстых и Волконских. Писатель работал в государственных архивах, изучал масонские рукописи в специальном хранилище Третьего отделения МВД, пешком исходил Бородинское поле и даже шагами измерил расстояния между окопами. Не менее шести рукописных редакций прошли под пером Софьи Андреевны, прежде чем роман увидели читатели.
Зато уж первую часть эпопеи в России читали взахлеб, дополнительные тиражи выходили один за другим. Роман никого не оставил равнодушным, вызвал множество откликов в печати. Читателей поразило сочетание широкого эпического полотна с тонким психологическим анализом. Живые картины частной жизни органично вписывались в историю Отечества, с которой переплеталась история российских семейств. Вскоре вышла вторая часть эпопеи. Свою фаталистическую философию писатель перенес и на истории России. По идеям Толстого выходило, что ее двигает народ как выразитель общественных сил, а не отдельные яркие личности. Кстати, слово народ в словах Толстого нам следует понимать как совокупность всего населения, а не только как его необразованную часть. Фатализм Толстого прежде всего проявился в батальных сценах. Ранение князя Болконского под Аустерлицем, бездонная глубина неба над головой и тень императора Франции — все сводится воедино, чтобы показать ничтожность земных помыслов и величие высших устремлений. Русские войска были разбиты, потому что сражались на чужой земле во славу чужих знамен, так то предписало всеведующее провидение.
Ткацкий цех, каким Толстому кажется светский салон мадам Шерер, отвратителен ему, как все машинное и бездушное, но за сравнением с цехом тут кроется еще тайная машина заговоров, которые плетутся в столице масонами, в рядах которых окажется потом Пьер Безухов. Здесь присутствует фатальная неизбежность зла, скрытая в любой форме высшей власти: «зло должно приходить в мир, но горе тому, через кого оно приходит».
«Мысль народная» мистически движет дубиной «народной войны» и «гвоздит» врага до последнего, то есть доказывает, что в «начале было слово». Слитность и неразрывность судеб людей из разных слоев общества кажется монолитом, который не под силу расколоть Наполеону. И эта слитность приходит в критический час от фатального единства людей, имя которому «народ». По мысли Толстого, ни Наполеон, ни Кутузов не определяли исход войны своими распоряжениями и приказами. Победа русских войск была предрешена самой справедливостью народного гнева, протестующего против страданий, принесенных людям захватчиками. Произвола в исторических событиях быть не может, так учит нас Толстой. Во всем и всегда царит фатальная предопределенность. Старый фельдмаршал Кутузов во всем полагался на народный гнев и его решимость разгромить врага, поэтому и победил. Он чутко прислушивался к настроению в войсках, присматривался, хотя имел только один глаз, к решимости, написанной на лицах солдат, и только тогда принимал единственно верное решение. Потому что «глас народа — глас божий».
Если вы спросите мое мнение о философии фатализма, то я покажу на примерах из жизни ее несостоятельность. Знали бы вы, сколько человек из моего класса прочитали «Войну и мир», то просто удивились бы. Читают все тома романа только отдельные единицы, а большинство «знакомятся» по краткому изложению. Толстой по интонации повествования напоминает нам нравоучения и наставления родителей дома и учителей в школе. А молодые в наше время не привыкли, чтобы нас поучали и нами помыкали. Так что фатальная вера Толстого в русский народ как двигатель исторического развития оказалась несостоятельной. Русские при первой же возможности избавляются от народных традиций и кидаются в погоню за западной цивилизацией, чтобы перестать быть русскими. По эпопее Толстого «Война и мир» теперь можно изучать русскую жизнь, русский характер, которые стали для нас музейной редкостью. Если книга Толстого живая, то тогда мир вокруг неживой. Для нас Толстой остался как бы за стеклом в музейной витрине, а не современником.
