Я более чем уверена, что личная судьба Марины Цветаевой олицетворяет судьбу той высокой русской культуры, до уровня которой нам никогда не подняться. Наши предки сами по своей воле загнали ее, Цветаеву, сначала в медвежью Елабугу, а затем в петлю, чтобы не раздражала наш слух высоким слогом, когда нас так и тянуло и по сей день тянет к блатной «Мурке».
В Советском Союзе с ее творчества сняли негласный запрет только в 60-х годах прошлого века. Так зачем, спрашивается, было заманивать зачахшую от ностальгии поэтессу в наш жестокий мир вместе с тысячами других эмигрантов? Чем провинилась хрупкая женщина?
Разве что тем, что напутствовала героев: «Белая гвардия, путь твой высок…» Но ведь она же и предчувствовала неизбежную обреченность белого движения:
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Десять тысяч белогвардейцев растаяли перед полумиллионной лавиной Красной Армии, но подвиг их опели и оплакали деятели культуры из «первой волны» русской эмиграции.
А еще мне кажется, что неуместно сравнивать поэзию Цветаевой с сереньким по окраске соловьем и тем более воробушком. Я бы сравнила ее с яркой птичкой колибри, которая порхает без отдыху, покуда не остановится сердце. Хотя и в этом мог бы прозвучать укор ее поэзии, как чисто женской по сути. Но она такой никогда не была. Вот чисто «мужские» строки, посвященные тяжкому проклятью и благословению поэта, рабочему столу:
Так будь же благословен —
Лбом, локтем, узлом колен
Испытанный, — как пила
В грудь въевшийся — край стола!
Такое мог написать только мужественный боец и стойкий работник. Цветаева стоически преодолевала постыдную нужду и даже нищету как в эмиграции, так и дома, если ее родным домом можно назвать сталинский СССР. А ведь Цветаева так тосковала по родине, что вольно или невольно переложила строки из псалма «Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя…»:
Ты! Сей руки своей лишусь —
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля —
Гордыня, родина моя!
Чужая родина, обуянная мечтой о захвате всего мира под лозунгами мировой революции, нуждалась только в барабанной поэзии, чтобы борцам революции было легче шагать в ногу с «Левым маршем» Маяковского. Хотя революционные веяния эпохи и доносились до цветущего уголка поэзии Цветаевой, все же представления поэтессы о революции носили скорее былинный характер бунтарской вольницы с благородными разбойниками:
Кабы нас с тобой — да судьба свела —
Ох, веселые пошли б на земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, ты сводный мой, мой
безродный брат!
Наивно и смешно, хотя и до боли проникновенно, читаются сейчас строки Цветаевой, посвященные Маяковскому:
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяже ступ —
Здорово, в веках, Владимир!
Этика и эстетика революции по-своему преломлялись в поэтическом сознании поэтессы. Для нее наверняка неприемлемым оказался бы лозунг леваков «Любовь и революция!», потому что знала, что такое «революционная любовь». У Цветаевой к революции близки «Доблесть и девственность!». Но с такой политической программой популярности у революционных масс не добьешься.
Уникальная русская культура могла существовать только в царской России, за рубежом в эмиграции она была чужда всем, кто не касался политической борьбы против большевизма. Но Цветаевой глубоко чужда была такая позиция:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если на дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
У Есенина рябина — пригласительный билет в вечность, а у Цветаевой — это сигнальный фонарик над входом в мир вечного забытья:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
Янтарные бусы в свете красного фонаря можно принять за кисточку той самой рябины ее судьбы, всю горечь которой она испила до последней капли.
