Мы можем прочесть роман в другой его ипостаси, теперь, в свете нескольких десятилетий опыта русской революции, особенно актуальной. Прочесть и как нравственное оправдание ее, и как предупреждение. Именно с этим аспектом романа связан образ Пелагеи Ниловны, как нам представляется. Выше мы уже отметили, что ей отведена роль нравственного камертона в романе, роль своеобразного судии «новой правды жизни», которая пропускается через ее сознание. Ее глазами автор видит всех «новых людей», носителей и адептов этой правды, в ее размышлениях дается им оценка.
Во время первого собрания в доме Власовых «вспыхнул спор», сути которого мать не понимала; но, пишет автор, «Весовщиков, рыжий и приведенный Павлом фабричный стояли все трое тесной группой и почему-то не нравились матери». Это когда Весовщиков заявил, что «пришла пора драться, так некогда руки лечить». И теперь мать воспринимает Николая как человека, который «постоянно угрюмо торопил всех куда-то». После возвращения Николая из тюрьмы мать смотрит на него, беседующего с Находкой (их диалог смотри выше), «и в ее груди тихо пошевелилось враждебное чувство к этому человеку … Мать исподлобья незаметно рассматривала его широкое лицо, стараясь найти в нем что-нибудь, что помирило бы ее с тяжелой квадратной фигурой Весовщикова». И не находит.
Не случайно, когда Корсунова сообщила ей об убийстве жандармского осведомителя табельщика Исая, «мать вздрогнула, в уме ее искрой мелькнуло имя убийцы», и, пока они с Корсуновой шли к фабрике посмотреть на убитого, «мать пошатывала тяжелая мысль о Весовщикове». Живой Исай был противен ей, убитый «будил тихую жалость»; ее удивляло, что никто не жалеет табельщика, «а перед нею стояла, точно тень, широкая фигура Николая, его узкие глаза смотрели холодно, жестко, и правая рука качалась, точно он ушиб ее». Ниловна не может успокоиться; ее мучает мысль, что кто-то из товарищей Павла мог это сделать, и наиболее вероятно — Весовщиков. И лишь после того, как она точно узнала, что Николая в тот день не было в слободке, «темные опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого».
Глава двадцать четвертая первой части — один из нравственных центров романа. Мучительнейшие вопросы, вставшие перед Ниловной, ее сыном и Андреем Находкой после убийства Исая-табельщика, — о насилии над человеком, о высшем его оправдании, о праве переступить важнейшую заповедь — терзают души их своей неразрешимостью, невозможностью однозначно ответить на них. Впервые мать смотрела на Андрея Находку «с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему». В первых главах романа именно его, единственного из «запрещенных людей», мать приняла сразу, он понравился ей безоговорочно, потому что заговорил о будущем царстве «доброты сердечной» как конечной цели революции: «Кабы все такие были! — горячо пожелала она».
Остальные так или иначе «будили тревогу в материнском сердце», «внушали смутное беспокойство», вызывали недоверие, сомнение, объяснить которые она не могла себе, — просто чувствовала так. Труднее всего Ниловне судить своего сына: как и всякой матери, тут порой объективность изменяет ей. Но в спорах сына с Андреем, заметим, мать всегда мысленно на стороне последнего.
«Монашеская суровость Павла смущала ее. Она видела, что его советов слушаются даже те товарищи, которые — как хохол — старше его годами, но ей казалось, что все боятся его и никто не любит за эту сухость» (7, VII, стр. 225). Такова реакция матери на отказ Павла приглашать на сходки слободских девчат.
А вот вернувшийся из тюрьмы Павел спорит с Андреем об ушедшем в деревню Рыбине, о роли крестьянства в революции.
«Будь я дома — я бы не отпустил его! Что он понес с собой? Большое чувство возмущения и путаницу в голове». — «Ну когда человеку сорок лет да он сам долго боролся с медведем в своей душе — трудно его переделать …». — «Мы должны идти нашей дорогой, ни на шаг не отступая в сторону!». — «И наткнуться в пути на несколько десятков миллионов людей, которые встретят нас как врагов».
Мать, слушавшая этот во многом не понятный ей спор, тем не менее, «понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру учить надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым» (7, VII, стр. 296).
После услышанного ею разговора сына и Андрея, когда хохол признается в любви к Наташе, а Павел убеждает его «бросить все это и не смущать ее», матери «было до слез жаль хохла, но еще более сына» и она «ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показался матери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив». После убийства Исая, когда Андрей корит себя: «Это не я, — но я мог не позволить … Всю жизнь, наверно, не смою я теперь поганого пятна этого…», именно мать врачует мятущуюся душу хохла: «Было бы сердце твое чисто, голубчик мой!».
Жертвенный фанатизм, суровое упорство сына в служении «новой правде жизни» отнюдь не радуют мать, и меньше всего материнской гордости в ее ответе на вопрос Рыбина: «Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?». — «Пошел бы! — вздрогнув, сказала мать и оглянулась, тяжело вздохнув» (7, VII, стр. 367).
Но, пожалуй, самые неожиданные и глубокие в простоте своей оценки дает Ниловна образованным, из города приходящим людям. Из этой группы «книжных революционеров» лишь Наташа, подобно Андрею Находке, вызывает полное одобрение и симпатию матери. Она появляется сразу после Находки в доме Ниловны, «девушка небольшого роста, с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая». Матери «показалось, что она давно знает эту девушку и любит ее хорошей, жалостливой любовью …».
А вот пришедшая в одну из суббот Сашенька в глазах матери — «высокая стройная барышня с огромными глазами на худом бледном лице … В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые, темные брови … Сашенька первая сказала громко и резко: «Мы — социалисты…». Чем смертельно напугала Ниловну, которая слышала в молодости, что социалисты убили царя в отместку за то, что он освободил крестьян. После объяснений сына «страшное слово… сделалось таким же привычным ее уху, как десятки других непонятных ей слов. Но Сашенька не нравилась ей, и, когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко» .
Во второй части романа мать живет в городе, в доме Николая Ивановича, видит и наблюдает интеллигенцию вблизи. Она подмечает много рисовки, кажущегося ей ненужным аскетизма, суровости, экзальтации, книжной восторженности и книжного знания жизни тех, кого они взялись просвещать, претендуя на роль светских и духовных пастырей, — рабочих и мужиков. Вот Софья «весело, как будто хвастаясь шалостями детства», рассказывает матери о своей революционной работе, и «порою в словах Софьи являлось что-то резкое, оно казалось матери лишним». А на слова Софьи: «Мы победим, потому что мы — с рабочим народом! В нем скрыты все возможности, и с ним — все достижимо!» сердце матери отозвалось не так, как хотелось бы Софье. «Речь ее будила в сердце матери сложное чувство — ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие слова, более простые».
Матери «трудно было мириться с неряшливостью Софьи, … и еще труднее с ее размашистыми речами… Софья казалась ей подростком, который торопится выдать себя за взрослого, а на людей смотрит как на любопытные игрушки». Это очень распространенный тип русского интеллигента, у которого слова постоянно расходятся с повседневными делами и поступками, что в народе всегда получало осуждение: «Она много говорила о святости труда и бестолково увеличивала труд матери своим неряшеством, говорила о свободе и заметно для матери стесняла всех резкой нетерпимостью, постоянными спорами… И мать относилась к ней с напряженной осторожностью» (7, VII, стр. 382).
Хозяин квартиры Николай Иванович был симпатичен Ниловне своей обстоятельностью, несуетностью, «она чувствовала в нем нечто общее с Андреем…, но вера в новую жизнь была в нем не так горяча, как у Андрея и не так ярка». Но, пожалуй, самое неприемлемое, самое опасное, что рисует автор через восприятие матери в Николае Ивановиче, — это стремление снизойти до уровня рабочих, подделаться под их вкус и манеру общаться. Черта омерзительная и бесчестная тем более, что выступает в обличье среднего человека, человека с улицы. Вроде бы стесняется, стыдится Николай Иванович своей образованности, а на самом деле это в нем комплекс холопского усердия. Пусть даже направленный на ниже стоящего в социальной иерархии, но оттого не менее отвратительный, ничего общего с истинным демократизмом не имеющий:
«Замечала она, что, когда к Николаю приходил кто-либо из рабочих, — хозяин становился необычайно развязен, что-то сладкое являлось на лице его, а говорил он иначе, чем всегда, не то грубее, не то небрежнее» (7, VII, стр. 385).
Фанатизм и сектантство, своеобразную боязнь «осквернить» собственную веру общением с думающими не в унисон подмечает Ниловна и в словах обожаемого ею Николая Ивановича: «Нет никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача — не маленькие завоевания, а только полная победа». Нет, Ниловна не понимает смысла всяких там уклонов, для нее это слишком абстрактные понятия, но чутким, распахнутым навстречу другим людям сердцем чувствует опасность такого замыкания, и поэтому «ей было жалко его, и в то же время что-то в нем заставляло ее улыбаться теплой материнской улыбкой».