Так же, как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, — думал и говорил, что народ любит быть суеверным.
Он относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью.
Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские очень грубое идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия. Так думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он. Топоров, которые, просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем».
Толстой буквально глумится над главой официальной церкви, сама фамилия которого наводит на мрачные ассоциации с топором палача. Внешние церковные атрибуты, будь то обряды, иконы или государственные формы управления церковью, по убеждению писателя, суть суеверия, способные только оставить народ во мраке невежества и подчинить его господству жестокосердных чиновников. Князь Нехлюдов, в отличие от Топорова, отнюдь не лишен нравственного чувства и постепенно приходит к сознанию равенства и братства людей. В финале романа он, подобно Раскольникову в эпилоге «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского, просветляется и перерождается от чтения Евангелия. Нехлюдов «не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И все, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.
Но мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди достигнут наивысшего доступного им блага, он сознавал и верил теперь, что всякому человеку больше нечего делать, как исполнять эти заповеди, что в этом — единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое отступление от этого есть ошибка, .тотчас влекущая за собою наказание. Это вытекало из всего учения и с особенной яркостью и силой было выражено в притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был и с собственностью; что все, что было в саду, сделано для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанности к нему».
Толстой старается доказать, что непосредственное обращение к Евангелию, без всякой помощи церкви, способно преобразить человека. Главный герой «Воскресения» приходит к выводу, что люди точно так же наивно полагают, что они хозяева своей собственной жизни, тогда как в действительности посланы в мир по воле Божьей и для осуществления Божьего промысла. А следование Божьим заповедям будто бы приведет к установлению Царствия Божьего на земле. Следует отметить, что последнее утверждение противоречит не только православию, но и почти всем другим христианским конфессиям. Нехлюдов, подобно Раскольникову, проникся духом Евангелия и начал новую жизнь, «не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним, с этих пор, получило для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее». Здесь парадоксальность совпадения заключается в том, что Достоевский считал именно православие лучше всего отражающим дух и идеалы первоначального христианства, тогда как Толстой создал новое христианское учение, а православие решительно отверг. Однако сами христианские идеалы двух писателей оказались практически тождественными. Только, в отличие от Достоевского, Толстой думал продолжить историю Нехлюдова, отчего и закончил «Воскресение» словами о будущем, намекая на возможность следующего романа или повести с тем же героем. В толстовском дневнике сохранилась запись от 23 июня 1900 г.: «Ужасно хочется писать художественное, и не драматическое, а эпическое — продолжение Воскресения: крестьянская жизнь Нехлюдова». Однако это намерение так и осталось неосуществленным. Толстой был писателем-реалистом и понимал трудность изображения в реалистической манере жизни человека по евангельским заветам. Ведь даже ему самому не всегда удавалось жить в соответствии с ними.
