В «Миргороде» вслед за последней повестью «Вечеров на хуторе близ Диканьки («Старосветские помещики») появляются новые мотивы, углубляется конфликт мечты и действительности. «Старосветские помещики» имеет сложное трагикомическое звучание. Пушкин видел в этом произведении «шутливую трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». С теплотой и сочувствием Гоголь рисует быт патриархальной усадьбы, взаимную привязанность Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, их доброту и гостеприимство.
В облике «старосветских помещиков» некоторые исследователи и мемуаристы усматривали черты автобиографические. П. Кулиш находил, что именно дед писателя Афанасии Гоголь был прообразом «идиллического Афанасия Ивановича», что в повести отразились впечатления детства автора, проходившего в атмосфере старосветской усадебной жизни: «Это не кто другой, как он сам вбегал, прозябнув, в сени, хлопал в ладоши и слышал в скрипении двери: «батюшки, я зябну». Это он вперял глаза в сад, из которого глядела сквозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столе стоял горячий ужин и мелькала одинокая свеча в старинном подсвечнике. Покрытая зеленою плесенью крыша и крыльцо, лишенное штукатурки, представлялись его глазам, когда он, переехав пажити, лезущие в экипаж, приближался к родному дому, и старосветские помещики были портреты почтенной четы отходящих из нашего мира старичков, которые мирною жизнью, исполненной тихой любви и довольства, лелеяли детское сердце поэта, как теплая, светлая осень лелеет молодые посевы».
Биограф, таким образом, не сводит типы повести Гоголя только к определенным, реально существовавшим лицам, но подчеркивает тот синтез ранних впечатлений писателя, которые оставили глубокий след в его сознании.
На Афанасия Демьяновича Гоголя и его жену Татьяну Семеновну Лизогуб (деда и бабушку писателя), как на прототипы супружеской четы Товстогубов («Старосветские помещики»), указывал и П. Е. Щеголев. Характеризуя отца писателя, он отмечал, что и «супружеская жизнь Василия Афанасьевича своею безмятежностью напоминает жизнь Филемона и Бавкиды, Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны» В6. Правда, реальная жизнь отца и матери Гоголя далеко не всегда была идиллична, были и потери детей, и материальные трудности, и болезни, и до старости вместе им дожить не довелось, но, действительно, характер их отношений, полных привязанности, любви и нежности, отчасти может быть применим к характеристике «старосветских помещиков».
Мемуаристы называют в качестве прототипов помимо предков И. В. Гоголя и тех помещиков-соседей, которых в детстве и юности он нередко посещал. Так, С. В. Скалой (урожденная Капнист, дочь В. В. Капниста) в своих воспоминаниях рисует живой облик старичков Бровковых, их маленький домик с простым деревянным крылечком, низенькую гостиную с каким-то постоянным запахом и «с широкой деревянной дверью, издававшей при всяком входе и выходе ужасный скрип». Добрые Бровковы не только славились своим гостеприимством, но и каждую субботу отправляли в городскую тюрьму для заключенных полную телегу свежеиспеченных калачей, хлебов и пирогов.
Гоголевские образы с мифическими сближают присущая им буколическая простота и открытость, теплое радушие и гостеприимство, взаимная привязанность и любовь. Трагикомический характер повести говорил о неминуемой обреченности патриархального мирка, тихой жизни его обитателей с их добродушием, гостеприимством и наивным восприятием действительности. Усадебная идиллия становилась сном, тонула в непрерывном жизненном потоке, распадалась под напором новых событий и людей. Вечными остались лишь образы, навсегда запечатленные кистью великого мастера. И все же теплое сочувствие к «старосветским помещикам» не скрывает легкой и грустной усмешки автора в описаниях их повседневной, однотонной и замкнутой жизни, узости их интересов и желаний, из которых ни одно не «перелетает за частокол усадьбы». «Я очень люблю,- говорит рассказчик в повести Гоголя,- скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых и Малороссии обыкновенно называют старосветскими… Я иногда люблю сойти па минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни».
В 1909 г. В. Короленко в статье «Трагедия великого юмориста» высказал мысль о том, что в повести Гоголя трагически окрашены не только кончина Пульхерии Ивановны и душевное угасание Афанасия Ивановича, но и собственное, авторское, «живое, осязательное ощущение» неминуемости смерти, «предчувствие какого-то рокового, бессмысленного, непонятного, беспричинного, то есть чуждого душевной организации, расстройства, которое будет давить на мозг и звать непонятными голосами мировой тайны…»
В повести эти чувства, осознаваемые как дыхание вечности мира и тревожное ощущение недолговечности индивидуального пребывания на земле, выражены не только в судьбе героев — «старосветских помещиков» (трагизм похорон Пульхерии Ивановны и нерушимость окружающего — «священники были в полном облачении, солнце светило, грудные ребенки плакали на руках матерей, жаворонки пели, дети в рубашонках бегали и резвились по дороге», но и непосредственно в словах автора, говорящего о себе: «Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал… Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню».
Так теплый юмор в описании старосветского быта с его незатейливыми радостями и огорчениями, дневными пампушками и ночными узварами, нарушаемого лишь посещениями гостей, в большинстве, своем также не выходящими в помыслах за пределы своих усадеб, перерастает в тревожное ощущение недолговечности обитателей патриархальных дворянских гнезд, неминуемого разрушения былого уклада жизни и самой жизни, с каждым днем уходящей в песок,, тонущей в вечном потоке меняющегося мира. Конкретные живые образы людей и их обряжения сочетаются с философским раздумьем, сочувственный юмор — с глубоким трагизмом, с ощущением «мировой тайны».
Этот контраст, несомненно, наличествует в повести «Старосветские помещики», где Гоголь — комический писатель — сочетает юмор с трагизмом и философским углублением в вечные проблемы человеческого бытия. На фоне вечности в подтексте повести прозвучивает тонко, «как струна в тумане», мысль о краткости, мгновенности жизни и об ущербности замкнутого в себе существования.