Первая половина рассказа написана в ярких,
волшебных красках, передающих очарование
молодости и красоты. Герой приглашен на бал, он влюблен в
Вареньку, очаровательную девушку, любовь к которой расцветила
все вокруг радостью и весельем: Бал был чудесный : зала прекрасная
с хорами, музыканты — знаменитые в то время крепостные помещика-
любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского.
Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому
что без вина был пьян любовью, но зато танцевал до упаду -танцевал
и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно
было, все с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и
в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых
локтей, и в белых атласных башмачках. (…) /я/видел только
высокую, стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее
сияющее, зарумянившееся, с ямочками лицо и ласковые, милые глаза.
Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и
мужчины, и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех.
Нельзя было не любоваться. Все, что связано у героя с балом,
с Варенькой, пробуждает в его душе удивительно прекрасные чувства,
заставляющие его любить весь мир: В моей душе любовь
к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любить.
Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил хозяйку
в фероньерке с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей,
и ее лакеев, и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу
же ее, с его домашними сапогами и ласковой улыбкой, я испытывал
в то время какое-то восторженно-нежное чувства…
Иван Васильевич находился в таком возбужденно-восторженном
состоянии, что не мог спать: Я был слишком счастлив, я не мог спать.
Музыка бала звучала в его ушах — и снова, и снова заставляла переживать
все сладостные мгновенья счастья: В душе у меня все время
пело и изредка слышался мотив мазурки.
В жизни часто бывает резкая смена чувств, впечатлений, и этот
жизненный контраст Толстой использует в своем рассказе.
Утром герой не мог спать и вышел прогуляться. И в этой второй
части рассказа писатель использует контрастные краски, при
свете которых меркнет радостное ликование души героя. Он услышал
звуки флейты и барабана, резко отличавшиеся от звуков мазурки,
еще звучавших в нем: Я стал смотреть туда и увидал посреди
рядов что-то страшное, приближающееся камне. Приближающееся
ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух
солдат, которые вели его (…). Он увидел сцену экзекуции солдата:
При каждом ударе наказываемый как бы удивляясь поворачивал
сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар,
и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова.
Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не
говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердствуйте. Братцы, помилосердствуйте
», Но братцы не милосердствовали (…) Когда шествие
миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов
спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное,
неестественное, что я не поверил, что это было тело человека.
По контрасту противопоставлены чувства, испытываемые героем
на балу и на месте экзекуции: А между тем на сердце была почти
физическая, доходившая до тошноты тоска, такая, что я несколько
раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем
тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню,
как я добрался до дома и лег. Но только стал засыпать, услыхал
и увидал все опять и вскочил.
Музыка, звучавшая в двух частях, тоже резко противоположная.
Мазурку сменила страшная музыка: Всю дорогу в ушах у меня била
барабанная дробь и свистела флейта (…) это была какая-то другая,
жесткая, нехорошая музыка.
Итак, что сопоставляет писатель? Бал и все, что с ним связано,
с истязанием беглого солдата:
1) Красоту, прелесть Вареньки — страдания, доведенного до отчаяния
человека, чья спина, изуродованная ударами, мало походила
на человеческую.
2) Любовь к Вареньке, сделавшую Ивана Васильевича самым счастливым
человеком, — тоску и ужас от увиденного.
3) Ликующий мотив мазурки на балу — и «нехорошую», «жесткую
» музыку, сопровождавшую экзекуцию солдата.
В обеих частях рассказа, построенных по принципу контраста,
неизменным остается полковник Б., отец Вареньки. Его образ тоже
складывается из контрастных картин. В первой части на балу полковник
великолепен: Отец Вареньки был очень красивый, статный
и свежий старик. Лицо у него было румяное, с белыми а ля Николя
(франц.) подвитыми усами и с зачесанными вперед височками,
и та же ласковая радостная улыбка, какиу дочери, была в его блестящих
глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широкой, небогато
украшенной орденами, выпячивающейся по-военному грудью,
с сильными плечами и длинными и стройными ногами. Он был воинский
начальник типа старого служаки, николаевской выправки.
Основная деталь, которую Толстой использует, чтобы создать впечатление
о полковнике, — это радостная зшыбка, такая же как у дочери. Все
любовались движениями этой пары (отца и дочери) в танце. Они были
великолепны: Грациозная фигура Вареньки плыла около него, незаметно,
вовремя укорачивая или удлиняя шаги своих атласных ножек. Я же
не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них.
Мог ли предполагать влюбленный юноша, что пройдет немного времени,
и им будут владеть совсем иные чувства. Виной такой резкой
перемены в настроении и состоянии сознания был тот же полковник
Б., который после бала, на котором он расточал улыбки и любезности,
устроит кровавую экзекуцию: Приближающееся ко мне
был оголенный по пояс человек, привязанный кружъям двух солдат,
которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке,
фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем
телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися
с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь
назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья,
толкали его вперед, то падая назад — и тогда унтер-офицеры, удерживая
его от падения, тянули его назад. И, не отставая от него,
шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был
ее отец, с своим румяным лицом и белымиусами и бакенбардами (…)
Шествие стало удаляться, все также падали с двух сторон удары
на спотыкающегося, корчившегося человека, и все также били
барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась
высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым.
Можно допустить, что полковник выполнял вой долг, что он не
виноват в том, что в армии существовала такая система наказания.
Можно также допустить, что по стечению обстоятельств он не смог
уклониться от проведения наказания. Но последующий поступок
полковника уже не оставляет никакого сомнения в том, что он сам с
каким-то жестоким удовольствием выполнял долг командира, считая,
что наказания необходимы для поддержания дисциплины в армии:
Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из
солдат.
— Я тебе помажу, — услыхал я его гневный голос. — Будешь мазать?
Будешь?
И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по
лицу испуганного малорослого слабосильного солдата за то, что он
недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.
— Подать сюда свежих шпицрутенов! — крикнул он, оглядываясь
и увидав меня. Делая вид, что он не знает меня, он, злобно и грозно
нахмурившись, поспешно отвернулся.
Сомнения не осталось, полковник не по принуждению был жестоким
— жестокость была свойством его натуры, так умело прятавшаяся
за светскими манерами. Ужас от увиденного преследовал героя
еще очень долго. Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь
и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердствуйте
», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника,
кричавшего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была
почти физическая, доходившая до тошноты тоска, такая, что я несколько
раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет
всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. И все же
герой пытался понять, что заставило полковника исполнять столь
страшную процедуру: Очевидно, он что-то знает такое, чего я не
знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает,
я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня. Но сколько
я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник…
Герой должен был сделать свои выводы. И он их сделал. Жизнь
его изменилась: любовь к Вареньке постепенно сошла на нет, на
военную службу он не поступил, так как не мог для себя самого
оправдать увиденное. Другой человек, возможно, сделал бы другой
выбор, потому что свой выбор человек делает в зависимости от того,
доброе у него сердце или злое. У Ивана Васильевича было доброе
сердце, в нем никогда не поселялась жестокость, и он делал в жизни
только добро. Но есть люди, от природы глухие к человеческой боли,
и случай, послуживший сюжетом для рассказа «После бала», не смог
бы пробудить в них сострадание к унижению и боли.
Второй композиционный прием: «рассказ в рассказе» — выполняет
также не менее важную функцию, чем прием контраста. Он расширяет
рамки повествования: случай, о котором повествует Иван Васильевич,
становится поворотным моментом в его жизни, в изменении
отношения к военной службе, в изменении отношения к той,
которую он любил. Можно задать вопрос: «При чем здесь любовь
к Вареньке, ведь она не виновата в том, что отец ее так жесток?» Но
если мы вспомним, как Варенька упоенно танцевала с полковником
на балу, то станет понятно, что герой не мог их разделить, он невольно
переносил действия отца на дочь. Любовь — чувство очень
хрупкое, а чувства имеют свойство исчезать или меняться.
Рассказ Толстого назван «После бала», хотя в сюжет включено
и описание самого бала. Для Толстого, писателя, всю жизнь занимавшегося
нравственными вопросами: «Что есть Добро, а что Зло?»,
важно было сконцентрировать внимание именно на второй части рассказа,
чтобы выделить зло, которое нельзя скрыть под маской светской
любезности.
Рассказ Толстого «После бала» композиционно можно разделить
на две части, которые соотносятся друг с другом по принципу
контраста. Роль рассказчика также очень важна, потому что именно
с ним связаны чувства и переживания событий, составляющих сюжет
произведения.
В конце жизни Лев Николаевич Толстой издал книгу под названием
«Круг чтения» в двух томах, представляющую собой собрание
мудрых мыслей философов «разных времен и народов», а также
его собственные размышления о человеке, о его деяниях, о том,
что мешает человеку быть счастливым. Писатель приходит к мысли,
что основу человеческой жизни составляет вера в Бога, в Христа. Он
создает даже собственное вероучение, опираясь на тексты Евангелия.
В книгу также вошли и небольшие художественные произведения,
как собственного сочинения, так и других авторов.