Это то, что воплощено в стихах. Действительно, дневниковым очерком эти стихи не прокомментируешь. «Живу с Алей и Ириной» в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда — хлебом. Пишу скверно, тороплюсь…
Цветаева единственно существенным признает закономерности той действительности, которая преображена поэзией, творчеством. Именно поэтому в эмиграции она продолжает отстаивать свое право на вторую, преображенную искусством реальность и в очерке о М. Волошине «Живое о живом», и в эпистолярном романе с Б.Пастернаком, с которым едва была знакома, и свое право считаться адресатом любовных стихов Мандельштама. Такая зависимость от собственных гиперболических чувств практически не выносима — иногда для других и всегда для себя самой. Отсюда — ощущение своей «безмерности в мире мер», своей обреченности на изгнанничество, так как оно само по себе, вместе с избранничеством, удел поэта. Отсюда в стихотворении «О, слезы на глазах!..» из цикла «Стихов к Чехии» неожиданное и ожидаемое разочарование в мире, во всем.
«Отказываюсь — быть» — эти слова уже давно стали своеобразным девизом Цветаевой и нашли свое эстетическое воплощение в произведениях, созданных в эмиграции, — «Поэме Горы» и «Поэме конца». Они написаны под влиянием разлуки с Константином Родзевичем, разлуки неизбежной для Цветаевой, потому что она — поэт и не может жить без «сонмов, снов, крылатых коней».
Но отрицание, разрушение — это черты авангарда. Уникальность же Цветаевой в том, что она нашла точку соединения традиции и новаторства, «меры» и «безмерность» и оказалась вне групп, вне пристрастий как политических, так и эстетических. Быть самой собою, ни у кого ничего не заимствовать, не подражать, не подвергаться влияниям — такою Цветаева была в России, такою осталась ив эмиграции.
