М. И. Цветаева принадлежит к числу самых интересных и ярких поэтов-лириков XX века. Ее часто сравнивали и сравнива¬ют с Ахматовой, что закономерно: эти две поэтессы — наиболее значительные из представительниц «женской» русской поэзии. Цветаева благоговела перед Ахматовой — та была сдержанна в оценке своей соперницы по господству на поэтическом Олимпе. Дочь Цветаевой, Ариадна Сергеевна Эфрон, однажды тонко за¬метила, что «гармония» (Ахматова) не принимала «безбрежнос¬ти» (Цветаева), в то время как «безбрежность» могла вместить «гармонию».
И Ахматова, и Цветаева много писали о любви. Ахматовой принадлежит заслуга создания аристократичной, «царствен¬ной» лирической героини — сдержанной в проявлении чувств, немногословной, способной к самоанализу. Цветаевская же ге¬роиня иная. Она самозабвенна, нервна, многословна, противо¬речива и сбивчива в своих высказываниях. Ей несвойственны со¬зерцательность, лирическая грусть — любовные переживания захватывают ее целиком, сжигают душу: «Я любовь узнаю по срыву / Самых верных струн» («Приметы»), Любовь для нее не развлечение и даже не романтический «огнь», но, прежде всего,
Боль, знакомая, как глазам — ладонь.
Как губам —
Имя собственного ребенка.
Жертвенная и одновременно требовательная в своем чувстве («Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой»), она готова сразиться со всем миром, отвоевать любимого «у всех земель, у всех времен», у всех женщин и даже у самого Бога:
…И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.
У цветаевской лирической героини (как и у героини Ахма¬товой) множество масок — грешницы («Откуда такая не¬жность?»), девушки-«колдуньи» из простонародья («Чтобы помнил не часочек, не годок…»), отвергнутой любовницы («Цы¬ганская страсть разлуки!»), верной жены («С. Э.»), девы-вои¬тельницы («Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…»).
В «фольклорных» стихах поэтессы звучат отголоски народ¬ных «присушек» — любовных заговоров; сквозной в ее лирике мотив «ревности» высказывается языком крестьянской девуш¬ки, прибегающей к ворожбе в надежде навсегда привязать к себе «мил-дружка», чтобы без любимой ему «не пилось», «не спа¬лось» и «не жилось».
Многие из стихотворений Цветаевой связаны с образом охладевшего возлюбленного, с мотивом разлуки. Рассказчи¬ца с болью отмечает перемены в своем любимом:
Вчера еще — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Она сетует на жестокость «милого» («…бросил — в степь за¬леденелую!»), на беспощадность самой жизни:
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Однако из уст лирической героини не звучит обвинений, в ее сетованиях мы не найдем мстительности, сарказма, гневных интонаций оскорбленного самолюбия. Отвергнутая женщина беспомощна и слаба в своем горе: «Стою — немилая, несмелая». Она вновь и вновь повторяет вопрос, на который нет ответа: «Мой милый, что тебе я сделала?» — но в конечном счете уко¬ряет лишь себя за угасание любви в своем друге, просит у него прощения:
— За все, за все меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!
Отчаяние и боль не лишают цветаевскую героиню чувства справедливости, способности произнести горькие слова правды в собственный адрес. В стихотворении «Волк» она говорит:
Не взвожу тебя в злодеи, —
Не твоя вина — мой грех:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех!
С темой отвергнутого чувства связан ряд мифологических женских персонажей цветаевской лирики. В поэтическом цик¬ле «Отрок» поэтесса пишет о служанке Агари, изгнанной в пус¬тыню Авраамом, ее господином и возлюбленным:
Простоволосая Агарь — сижу,
В широкоокую печаль — гляжу.
«Босая, темная… в тряпье», бывшая служанка бредет по пескам, которые — она знает — никогда уже «не кончатся». В Агари Цветаева подчеркивает внутреннее оцепенение из¬гнанной «поденщины», ее готовность к самоуничижению («Сынок, ударь!»).
В Федре, героине древнегреческой мифологии, которой по¬священ одноименный поэтический цикл, представлен другой тип отвергнутой женщины. Федру сжигает страсть, она «опале¬на» любовью, «бредит» возлюбленным, ее ум «воспаляется». Героиня описывает свое состояние как изнурительную, смер¬тельно опасную болезнь («Вяну… Слепну…»), она многословно и настойчиво призывает Ипполита ответить на ее чувство, «уто¬лить» ее душу и уста. «Понесли мои кони!» — восклицает «не¬насытная Федра».
В лирической героине Цветаевой есть черты и Федры, и Ага¬ри — в ней сочетаются страстность и безудержность чувств пер¬вой и горькое смирение второй.
Трагическому любовному разладу посвящено одно из луч¬ших стихотворений Цветаевой — «Попытка ревности». В моно¬логе, обращенном к бывшему возлюбленному, звучат отчаянная мольба, ревнивые упреки, саркастические вопросы:
Как живется вам с другою, —
Проще ведь? — Удар весла! —
Линией береговою Скоро ль память отошла…
Поэтесса рисует два женских образа — свой лирический ав¬топортрет и образ победившей ее соперницы. Первая — одарен¬ная, творческая личность. Цветаева сравнивает себя с «плаву¬чим островом», скитающимся «по небу», с мифологической Лилит (обладавшей, по преданию, колдовским очарованием), с каррарским мрамором (самым редким и ценным). Соперница же заурядна и обыденна — «товар рыночный», оттого так беспощад¬на и насмешлива лирическая героиня:
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром — люба?
Стыд Зевесовой вожжою Не охлестывает лба?
Цветаевский герой предпочел поэзии и «волшбам» пошлость и мещанский покой — «без божеств», «без шестых чувств». Свер¬гнув возлюбленную «с престола» и избрав союз с «простою жен¬щиною», он оказался «в провале без глубин». Любовь, которая была дана ему как высокий и редкий дар, стала для него бреме¬нем, оказалась слишком сложной, утомительной, неспокойной:
«Судорог да перебоев —
Хватит! Дом себе найму».
Однако, знает Цветаева, двое людей, познавших подлинную любовь, никогда не будут спокойны и счастливы с другими. Поэтому в заключительных строках «Попытки ревности» зву¬чат понимание и сочувствие:
Как живется, милый? Тяжче ли,
Так же ли, как мне с другим?
В своей любовной лирике Цветаева поднимает женщину на небывалую высоту, наделяя ее духовным богатством, способно¬стью к спасительному, всесильному, неугасающему чувству. Переживания такого накала — удел немногих, но, запечатленные в поэтических текстах, они для всякого читателя способны стать «противоядием» против душевной лени, пошлости и конфор¬мизма.
