Цветаевой выпала доля жить в сложнейшую, траги¬ческую эпоху, сотрясавшуюся от грохота социальных битв, не щадившую человеческого сердца. Она была ху¬дожником абсолютного слуха и чутко реагировала на все события, происходившие в стране. Ей пришлось пе¬режить взлеты и падения, славу и минуты забвения, ве¬личайшую любовь и горечь разлуки с любимым, жизнь в России и тягостные годы эмигрантского существова¬ния. Живя вдалеке от родины, понимаешь, как любишь родную страну, как близка она тебе.
Любовь к родине, тема России появилась в творче¬стве Цветаевой еще в ранних юношеских произведени¬ях. В стихотворении «Быть нежной, бешеной и шум¬ной…» есть строка, несколько неожиданная для юной Цветаевой:
Моя земля, прости навеки,
На все века…
Уже тогда она начинает различать то, что Пастер¬нак впоследствии назовет «зовом пространства». От детски эгоистического и юношески самонадеянного по¬гружения внутрь Цветаева переходит к шумным и ши¬роким людским дорогам. Цветаеву толкнуло в сердце и отозвалось в ее стихе народное горе — война. Война вошла в семью, затронула близких, она отобрала и ее любовь — Сергея Эфрона. Все оказалось серьезнее, чем «стрекот шпор», трагичнее, чем думалось и пред¬чувствовалось. Цветаева видела поезда с ранеными, слушала вой солдаток и отчаянные песни новобранцев.
Идет напряженная работа души. Среди пережитого рождаются такие строки:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем — поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
А чуть позже она пишет свое замечательно стихотво¬рение «Белое солнце и низкие, низкие тучи…». Поэтесса услышала стон, шедший из земли, из народной груди. Ее стих чутко, трепетно и благодарно воспринял эту муче¬ническую ноту и сделал ее неотъемлемой частью своей мелодии. В годину народного бедствия она восприняла народный плач как звук себе родственный и близкий. Цветаева именно услышала его — «жалобный, жалост¬ный, каторжный вой…». «Зов пространства», к которому она тянулась, которого жаждала, пронзил ее стоном, рос¬сийским стоном. И она на него откликнулась.
А война все шла, и ей не виделось конца, мир кор¬чился в неисчислимых страданиях, позоре и унижении. Поэзия Цветаевой, чуткая к звукам, различала голоса бесчисленных дорог, уходящих в разные концы света, но одинаково обрывающихся в темной, безглазой пучине войны. Жалость и печаль переполняли ее сердце:
Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь —
Всю круглую воюющую землю.
Видя ужасную картину войны, Цветаева все чаще обращается к теме судьбы. В творчестве поэтессы
появляется образ Рока — всевластного вершителя жизни. Судьба лишь покорная служанка этого темного бога. Этот образ уже не уйдет из ее творчества, лишь временами будет немного забываться. В эти минуты она вновь думала о России. Тревога за судьбу родины порой сменялась умиротворенными мыслями о приро¬де. Россия, родина входила в ее душу широким полем, высоким небом, и новые чувства, широкие, незнако¬мые, бередили сердце: «Стою и слушаю и растираю ко¬лос…» Лето 1916 года оказалось для Марины Цветаевой незабываемым:
И в заточенъе зимних комнат И сонного Кремля —
Я буду помнить, буду помнить Просторные поля.
В поэзии возникают, плывут, сменяя друг друга, российские бесконечные пейзажи — низкие серые де¬ревни, церковки, поля, длинные белые дороги, уходя¬щие за горизонт.
1917 год был отмечен стихотворением «Мировое началось во мгле кочевье…». Это было стихотворение о грозной эпохе, сдвинувшей материки, повернувшей реки, о кочевье, захватившем всех — народы, деревья, звезды. Мотив всечеловеческого движения, сопровож¬даемого грозами небывалой силы и ветрами неслыхан¬ной ярости, пройдет через все поэзию Цветаевой рево¬люционных лет. Верное ощущение потрясенности и сдвинутости всего сущего навсегда с этих пор и очень болезненно пронзило и ее душу, и ее стих. Этому чув¬ству предстояло углубляться и, наполнясь сумрачно¬трагедийной силой, пронизывать стихи мотивами рас¬терянности, печали, недоумения и острым предчув¬ствием надвигающейся роковой разлуки. Хрупкое человеческое сердце, защищенное только любовью, противопоставлено Цветаевой могучей силе неотвра¬тимого «мирового кочевья». В ее представлении силы эти слишком неравны. Появляется образ сна, забве¬ния, иллюзорного покоя, похожего на смерть вдвоем. Она находила удивительно поэтичные формулы раз¬луки, верности и любви:
Как правая и левая рука —
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает — и бездна пролегла От правого до левого крыла!
В стихах Цветаевой этого периода порой причудли¬во уживались «пиический восторг» перед «великой бу¬рей», вызывавшей «мировое кочевье», и растерянность перед нею. Есть стихи, где она с упоением дышит на¬электризованным воздухом эпохи и где сама Муза ста¬новится похожа на Деву-воина, вооруженную мечом, олицетворение девственности и доблести:
Доблесть и девственность! Сей союз Древен и дивен, как смерть и слава.
Красною кровью своею клянусь И головою своею кудрявой…
Тема России особенно остро проявилась в эмигра¬ции. Цветаева всем сердцем рвалась домой, на роди¬ну. Тяжелое положение в эмиграции, домашние буд¬ни, безденежье почти не оставляли времени для сти¬хов. Ко всему этому ее угнетали частые отлучки мужа. Многие стихи Цветаевой того времени выхо¬жены, выбормотаны ею на платформе, когда прово¬жала или встречала Сергея. Паровозный гудок все¬гда до боли, до сердечного трепета волновал ее; са¬мый вид рельсов, убегающих вдаль, наводил мысли о России. Здесь, на платформе во Вшенорах, было со¬здано одно из самых ярких стихотворений — «Рас¬свет на рельсах»:
Покамест день не встал С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал Россию восстанавливаю.
Из сырости и свай,
Из сырости — и серости.
Покамест день не встал И не вмешался стрелочник.
В этом стихотворении ее тоска прорывалась откры¬то. Прошло уже достаточно времени, но ничего не су¬лило возвращения домой. Цветаева с мужем вошли в Союз русских писателей и журналистов в надежде, что это поможет вернуться в Россию. В эмиграции на¬писан и цикл «Провода»:
Лист календаря… Как ты — Разрыв,
Не Ариадна я и не… — Утрата!
О, по каким морям и городам
Тебя искать? (Незримого — незрячей!)
Я проводы вверяю проводам,
И в телеграфный столб упершись — плачу.
В этом отрывке мы отчетливо слышим главное: потрясенность души, потерявшей нить, оказавшейся в лабиринте, в тупике и отчаявшейся вернуться. Это крик, вопль отчаяния и одиночества, «болевое эхо», прозвучавшее в гулкой пустоте пещерного лабиринта. Цикл «Провода» посвящен родине, России — тоске по покинутой стране. Он весь на грани физической и нравственной муки. В судорожную мелодию стихов вплетается мотив любви, разделенной немыслимыми расстояниями. Он нам близок и понятен, хотя мы из стихотворения не можем догадаться, что речь идет о поэтической дружбе с Пастернаком. Цветаева опус¬кает подробности и даже имя адресата, она дает нам лишь услышать шум потока, в котором слились и переплелись разные струи: чужбина, Москва, Пас¬тернак, версты, одиночество. Перед отъездом во Фран¬цию она написала стихотворение поэту, но, по сути, через него — России:
Русской ржи от меня поклон,
Ниве, где баба застится.
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на сердце…
Ты в погудке дождей и бед
То ж, что Гомер — в гекзаметре.
Дай мне руку на весь тот свет!
Здесь — мои обе заняты.
Чувство одиночества не покидало ее и в Париже. Даже несколько друзей, помогавших ей здесь, не мог¬ли уменьшить боль безысходного одиночества. Тоска, сушившая ее душу и стих, толкавшая к самым мрач¬ным мыслям, была прямым следствием оторванности от родины. Именно в Париже познала она страшней¬ший из людских недугов — ностальгию. Цветаева не только не пускала никаких корней в чуждую ей почву, но и не предпринимала никаких попыток осесть, упро¬чится. Тоска по родине стала поистине всепоглощаю¬щей: она переходит у нее из стихотворения в стихо¬творение, из тетради в тетрадь, из письма в письмо. Она пишет Борису Пастернаку, что соскучилась по «неплющевому лесу», по российским лопухам, по та- русской сирени. О России думала мучительно и неот¬ступно:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Судьба Марины Цветаевой была трудной. В ней все: одиночество, долгое забвение, тоска по родине, а по¬том — посмертная слава. Сейчас творчество Марины
Цветаевой прочно вошло в наш обиход. Ее стихи чита¬ют, переводят на другие языки, на слова цветаевских стихотворений пишут музыку.