Сегодня мы как будто немало знаем о том, как зарождался художественный феномен М. Цветаевой. Культурнейшая московская семья. Отец — Иван Владимирович Цветаев — известный филолог и искусствовед, профессор Московского университета, директор Румянцевского музея и основатель Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина). Мать, Мария Александровна, была тонкой одареннейшей натурой, которая жила музыкой, в молодости она училась у Рубинштейна. Атмосфера старого дома в Трехпрудном переулке у Патриарших прудов, где прошли детские годы и первая юность, хотя и фрагментально, но выразительно воссоздана в цветаевской автобиографической и мемуарной прозе. Жизнь дарила радость, добро, любовь, волшебство книжных открытий и человеческих встреч, и, казалось, прекрасный путь этот непременно бесконечен. Был он прерван трагическими событиями — смертью матери в 1906 году, несчастьями, обрушившимися на отца, умершего семь лет спустя. А вскоре закрутил вихрь революции и гражданской войны. Так закончился первый, тридцатилетний — в России, с Россией! — период жизни Цветаевой. С 1922 года — второй, эмигрантский, растянувшийся на долгие семнадцать лет. Возвращение на Родину в 1939 году, усугубленная войной драма отчаяния и одиночества, завершившаяся в августе 1941 года в далекой, глухой по тем временам Елабуге. На последний период пришлось два года.
Есть стихотворения, сочинения, старательно придумывающие себе биографию, играющие в нее, — их много. И есть те, у которых биография — постоянная напряженная жизнь в поэзии, естественное продолжение и воплощение материального бытия. Чудо высокого человеческого призвания и свершения, страстно читаемое ею с юных лет («Молитва»), воплотилось в ней самой — поразительном феномене не только русской поэзии, но, может быть, прежде всего русской культуры, богатства которой столь неисчислимы и не все еще осознаны нами.
Именно теперь, когда наше представление о наследии Цветаевой обогатилось новыми текстами — стихотворными циклами, поэмами, письмами, — стал вырисовываться облик, образ крупного явления русской культуры. Да, в первоначально доступных публикациях и изданиях Цветаева явила нам предельно искреннюю силу страстей, уже позабытых в наш рациональный век, — ту силу, у которой любовь и преданность: «Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей…», — те слова, как действие разрывающие словесную оболочку, у которой вера в добро и бескорыстие человеческое — единственно возможный путь, у которой предчувствие «верховного часа единства» — не игра в благородную усталость, а осознание собственной судьбы, вырванной из мира компромиссов.
Не без помощи критики стал двоиться облик поэта — усложненная, трудночитаемая и труднопонимаемая Цветаева, и та, первого ряда, у которой просто, явственно ощущается синоним гениальности, доступной всем. Но не было двух Цветаевых. Усложненная ритмика, звукозапись, сбивающиеся на косноязычие, как будто неконтролирующий синтаксис — это воплощение замысла в той форме, которая представлялась единственной и естественной, как дыхание. Потому что поэзия и была для Цветаевой дыханием, не инструментом, не способом жизНи. Труднейшим, так как требует он от того, кто избрал его, каждодневно являть свое мужество. В стихах Цветаевой продолжают жить и развиваться главнейшие для нее чувства, размышления.
Чтение истинного поэта — всегда труд души и мысли. Цветаеву нужно научиться читать и понимать глубже. И если это случается, она начинает отдавать много больше, чем мы способны взять при первом чтении. Прежде всего нам откроется не утихавшая ни на день, ни на час жизнь замечательного человеческого сердца — требовательного к себе, к жизни, к окружающим, но и умевшего отдавать себя без остатка; больше того — мы увидим подлинное чудо: как годами оно, это сердце, ни на миг не предало себя, как в нищете и на краю отчаяния, у самой пропасти, жила, росла, набирала силу и «рвалась из пути обыденности муза».
Неизменной ценой — трагедией своей жизни — заплатила Цветаева за неприятие эмиграции, буржуазной морали и культуры, за пронесенную сквозь неприкаянное семнадцатилетие любовь к Родине, без которой немыслимы ее стихи, сама основа ее творчества.
Бунтовать — искать свой путь в поэзии, которая и есть сама жизнь. Но цветаевский бунт — не слепая, утратившая цель и меру сила страстей. Это — осознанное стремление преодолеть барьер традиций и языка и выйти к самому близкому, органическому общению, к которому всю жизнь рвалась ее душа, так и не напитавшаяся теплом и пониманием.
Антибуржуазность Цветаевой 20—30-х годов сегодня воспринимается как не утративший своей силы вызов современным и мещанским идеалам — всегдашней опоры косности и догматизма. А в строках из «Стихов к Чехии» звучит отказ жить «в бедламе нелюдей» — это упрямое продолжение ею все той же границы, проходившей от залитого свастикой 1939 года в будущие времена. Отказ жить с «нелюдями» — поступок, поступок поэта.
А светские журнальные публикации приносят свидетельства, опровергающие утверждения о «творческом кризисе», в котором якобы находилась Цветаева в последние два года жизни. Да разве можно было поверить, что только повседневной переводческой работой могла жить она? Стихи, под которыми стоит дата 6 марта 1941, говорят, что и в это время голос ее по-прежнему высок и звучит полной силой, а сердце открыто самому прекрасному чувству:
И — гроба нет! Разлуки — нет!
Стал расколдован, дом разбужен,
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.
Идут годы… И буквально на глазах входит в нашу жизнь цветаевская поэзия, занимая свое достойнейшее место в ряду поэтов русской литературы. Вот и пришло это чудо, которого ждала она, «семнадцатилетняя, теперь, сейчас, в начале дня!». Случилось это потому, что ни на йоту не изменила она ни своему таланту, ни голосу души. «Поэт — равенство души и глагола», — утверждала Марина Цветаева. Она и была подлинным воплощением этого равенства.
