Рассказы, составляющие этот сборник, меньше всего похожи на
сказки, но в них есть одна особенность, позволившая автору дать
такое название: все истории произошли в Италии, чудесной стране,
в которой все овеяно поэзией сказки настолько, что трудно отличить
вымысел от правды, — да и не нужно, — так считает автор.
Вот одна из историй, которую по жанру можно назвать легендой.
О матерях можно рассказывать бесконечно.
Уже несколько недель город был обложен тесным кольцом врагов,
закованных в железо; по ночам зажигались костры, и огонь смотрел
из черной тьмы на стены города множеством красных глаз — они
пылали злорадно, и это подстерегающее горение вызывало в осажденном
городе мрачные думы.
Со стен видели, как все теснее сжималась петля врагов, как мелькают
вкруг огней их черные тени; было слышно ржание сытых лошадей,
доносился звон оружия, громкий хохот, раздавались веселые
песни людей, уверенных в победе, — а что мучительнее слышать,
чем смех и песни врага?
Все ручьи, питавшие город водою, враги забросали трупами, они
выжгли виноградники вокруг стен, вытоптали поля, вырубили сады —
город был открыт со всех сторон, и почти каждый день пушки и мушкеты
врагов осыпали его чугуном и свинцом.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды солдат, истомленных
боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых,
крики бреда, молитвы женщин и плач детей. Разговаривали
подавленно, вполголоса и, останавливая на полуслове речь друг друга,
напряженно вслушивались — не идут ли на приступ враги?
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине
стоны и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий
отдаленных гор выползали сине-черные тени и, скрывая вражий стан,
двигались к полуразбитым стенам, а над черными зубцами гор
являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами мечей.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым
днем теряя надежды, люди в страхе смотрели на эту луну, острые
зубья гор, черные пасти ущелий и на шумный лагерь врагов — все
напоминало им о смерти, и ни одна звезда не светила утешительно
для них.
В домах боялись зажигать огни, густая тьма заливала улицы, и в этой
тьме, точно рыба в глубине реки, безмолвно мелькала женщина,
с головой закутанная в черный плащ.
Люди, увидав ее, спрашивали друг друга:
-Это она?
-Она!
И прятались в ниши под воротами или, опустив головы, молча
пробегали мимо нее, а начальники патрулей сурово предупреждали ее:
— Вы снова на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут
убить, и никто не станет искать виновного в этом….
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь
или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее,
как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-
то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение
несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные
звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших
надежду на победу.
Гражданка и мать, она думала о сыне и родине: во главе людей,
разрушавших город, стоял ее сын, веселый и безжалостный красавец;
еще недавно она смотрела на него с гордостью, как на драгоценный
свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную ею
в помощь людям города — гнезда, где она родилась сама, родила и
выкормилаего.Сотнинеразрывных нитей связывали это сердце с древними
камнями, из которых ее предки построили дома и сложили стены
города, с землей, где лежали кости ее кровных, с легендами, песнями
и надеждами людей — теряло это сердце ближайшего ему человека
и плакало: было оно как весы, но, взвешивая в нем любовь к сыну
и городу, она не могла понять — что легче, что тяжелей?
Так ходила она ночами по улицам, и многие, не узнавая ее, пугались,
принимали черную фигуру за олицетворение смерти, близкой
всем, а узнавая, молча отходили прочь от матери изменника.
Но однажды в глухом углу, около городской стены, она увидала
другую женщину: стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно
кусок земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а на
стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало
оружие, задевая камни зубцов.
Мать изменника спросила:
-Муж?
-Нет.
-Брат?
— Сын. Муж убит тринадцать дней тому назад, а этот — сегодня.
И, поднявшись с колен, мать убитого покорно сказала:
— Мадонна все видит, все знает, и я благодарю ее!
— За что? — спросила первая, а та ответила ей:
— Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать,
что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил
веселую жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу,
как это сделал сын Марианны, враг Бога и людей, предводитель наших
врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!
Закрыв лицо, Марианна отошла прочь, а утром на другой день
явилась к защитникам города и сказала:
— Или убейте меня за то, что мой сын стал врагом вашим, или
откройте мне ворота, я уйду к нему.
— Они ответили:
— Ты — человек, и родина должна быть дорога тебе; твой сын
такой же враг для тебя, как и для каждого из нас.
— Я — мать, я его люблю и считаю себя виновной в том, что он
таков, каким стал.
Тогда они стали советоваться, что сделать с нею, и решили:
— По чести — мы не можем убить тебя за грех сына, мы знаем, что
ты не могла внушить ему этот страшный грех, и догадываемся,
как ты должна страдать. Но ты не нужна городу даже как заложница —
твой сын не заботится о тебе, мы думаем, что он забыл тебя, дьявол,
и — вот тебе наказание, если ты находишь, что заслужила его! Это
нам кажется страшнее смерти!
— Да! — сказала она. — Это — страшнее.
Они открыли ворота пред нею, выпустили ее из города и долго
смотрели со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной
кровью, пролитой ее сыном: шла она медленно, с великим трудом
отрывая ноги от этой земли, кланяясь трупам защитников города,
брезгливо отталкивая ногою поломанное оружие, — матери ненавидят
оружие нападения, признавая только то, которым защищается жизнь.
Она как будто несла под плащом чашу, полную влагой, и боялась
расплескать ее; удаляясь, она становилась все меньше, а тем, что
смотрели на нее со стены, казалось, будто вместе с нею отходит от
них уныние и безнадежность.
Видели, как она на полпути остановилась и, сбросив с головы
капюшон плаща, долго смотрела на город, а там, в лагере врагов,
заметили ее, одну среди поля, и не спеша, осторожно, к ней приближались
черные, как она, фигуры.
Подошли и спросили — кто она, куда идет?
— Ваш предводитель — мой сын, — сказала она, и ни один из солдат
не усомнился в этом. Шли рядом с нею, хвалебно говоря о том,
как умен и храбр ее сын, она слушала их, гордо подняв голову, и не
удивлялась — ее сын таков и должен быть!
И вот она пред человеком, которого знала за девять месяцев до
рождения его, пред тем, кого она никогда не чувствовала вне своего
сердца, — в шелке и бархате он пред нею, и оружие его в драгоценных
камнях. Все — так, как должно быть; именно таким она видела
его много раз во сне — богатым, знаменитым и любимым.
— Мать! — говорил он, целуя ее руки. — Ты пришла ко мне, значит,
ты поняла меня, и завтра я возьму этот проклятый город.
— В котором ты родился, — напомнила она.
Опьяненный подвигами своими, обезумевший в жажде еще большей
славы, он говорил ей с дерзким жаром молодости.
— Я родился в мире и для мира, чтобы поразить его удивлением!
Я щадил этот город ради тебя — он как заноза в ноге моей и мешает
мне так быстро идти к славе, как я хочу этого. Но теперь — завтра —
я разрушу гнездо упрямцев!
— Где каждый камень знает и помнит тебя ребенком, — сказала она.
— Камни — немы, если человек не заставит их говорить, — пусть
горы заговорят обо мне, вот чего я хочу!
-Но-люди?-спросила она.
— О да, я помню о них, мать! И они мне нужны, ибо только в памяти
людей бессмертны герои!
Она сказала:
— Герой — это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает
смерть…
— Нет! — возразил он. — Разрушающий так же славен, как и тот,
кто созидает города. Посмотри — мы не знаем, Эней или Ромул построили
Рим, но точно известно имя Алариха и других героев, разрушавших
этот город.
— Который пережил все имена, — напомнила мать.
Так говорил он с нею до заката солнца, она все реже перебивала
его безумные речи, и все ниже опускалась ее гордая голова.
Мать — творит, она — охраняет, и говорить с ней о разрушении — значит
говорить против нее, а он не знал этого и отрицал смысл ее жизни.
Мать — всегда против смерти; рука, которая вводит смерть в жилища
людей, ненавистна и враждебна Матерям — ее сын не видел
этого, ослепленный холодным блеском славы, убивающим сердце.
И он не знал, что Мать — зверь столь же умный, безжалостный,
как и бесстрашный, если дело идет о жизни, которую она, Мать,
творит и охраняет. Сидела она согнувшись, и сквозь открытое полотнище
богатой палатки предводителя ей был виден город, где она впервые
испытала сладостную дрожь зачатия и мучительные судороги
рождения ребенка, который теперь хочет разрушать.
Багряные лучи солнца обливали стены и башни города кровью,
зловеще блестели стекла окон, весь город казался израненным, и через
сотни ран лился красный сок жизни, шло время, и вот город стал чернеть,
как труп, и, точно погребальные свечи, зажглись над ним звезды.
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы
не привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы, запаха трупов,
подавленного шепота людей, ожидающих смерти,-она видела все и всех;
знакомое и родное стояло близко пред нею, молча ожидая ее решения,
и она чувствовала себя матерью всем людям своего города.
С черных вершин гор в долину спускались тучи и, точно крылатые
кони, летели на город, обреченный смерти.
— Может быть, мы обрушимся на него еще ночью, — говорил ее
сын, — если ночь будет достаточно темна! Неудобно убивать, когда
солнце смотрит в глаза и блеск оружия ослепляет их — всегда при
этом много неверных ударов, — говорил он, рассматривая вой меч.
Мать сказала ему:
— Иди сюда, положи голову на грудь мне, отдохни, вспоминая,
как весел и добр был ты ребенком и как все любили тебя…
Он послушался, прилег на колени к ней и закрыл глаза, говоря:
— Я люблю только славу и тебя, за то, что ты родила меня таким,
каков я есть.
— А женщины? — спросила она, наклонясь над ним.
— Их — много, они быстро надоедают, как все слишком сладкое.
Она спросила его в последний раз:
— И ты не хочешь иметь детей?
-Зачем? Чтобы их убили? Кто-нибудь, подобный мне, убьет их, а мне
это будет больно, и тогда я уже буду стар и слаб, чтоб отмстить за них.
— Ты красив, но бесплоден, как молния, — сказала она, вздохнув.
Он ответил, улыбаясь:
-Да, как молния…
И задремал на груди матери, как ребенок.
Тогда она, накрыв его своим черным плащом, воткнула нож
в сердце его, и он, вздрогнув, тотчас умер — ведь она хорошо знала,
где бьется сердце сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам
изумленной стражи, она сказала в сторону города:
— Человек — я сделала для родины все, что могла; Мать — я остаюсь
со своим сыном! Мне уже поздно родить другого, жизнь моя
никому не нужна.
И тот же нож, еще теплый от крови его — ее крови, — она твердой
рукой вонзила в свою грудь и тоже верно попала в сердце, — если
оно болит, в него легко попасть. (1911)
Предательство считается самым страшным преступлением, которому
нет прощения. Мать по своей природе — воплощенная любовь,
но и ее любовь не может простить предательство сына. Легенда
«Мать изменника» вызывает в памяти сцену убийства отцом сына
Андрия в повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба». Слова: «Я тебя породил,
я тебя и убью» были ответом отца на предательство сына.