В «Мертвых душах» сквозь все повествование проходит образ дороги. А. Елистратова отмечает многозначность этого «заветного ключевого слова» в поэме Гоголя: дорога — это и метафорическое обозначение жизненного пути («Земная, подчас скучная и горькая дорога»), и реальные российские большаки и просеки, по которым едет Чичиков (расползаются, «как раки из мешка»), это и образ авторского сознания, стремящегося постигнуть глубинную суть впечатлений действительности, уловить «скрытый смысл исторического движения страны».
Замечательно гоголевское ощущение непрерывного потока жизни, динамики, перехода из одного состояния в другое. «Мир в дороге,- напишет впоследствии Гоголь,- а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе». Поэма заканчивалась порывом в будущее — знаменитым образом безграничного пути и бешено несущейся вдаль тройки — Руси.
Но и в повести «Тарас Бульба» немалое место занимает дорога. Чехов называл своего великого предшественника «степным царем» и не без его воздействия создавал свою «Степь». Дело, конечно, не в подражании. Чехов уловил сущность гоголевского образа: это не только разнотравье, богатство растений, птиц и насекомых, не только озаренные заревом пожаров ночи, степь — это символ родины, необъятного пространства, в котором развернуться могут только богатыри, степь живет и дышит, призывая к действию могучие народные силы. И степь — это дорога. Вспомним, что, создавая вторую редакцию «Тараса Бульбы», Гоголь одновременно работал над «Мертвыми душами». Дорога, как бы раздваивалась: в «Мертвых душах» она вела в будущее, куда и неслась «птица-тройка», в «Тарасе Бульбе» дорога уходила в прошлое, в историю украинского народа. Подобно поэтам-декабристам Гоголь стремился пробудить современников, зажечь их умы и сердца гражданственными подвигами, героическими страницами прошлого, напомнить им о высоком предназначении человека.
Улавливая в национальных характерах черты особые, но в основе роднящие их со всем «славянским племенем», Гоголь в центре внимания поставил начала героизма, вольнолюбия, безграничной смелости. Активизируется его обращение к фольклору как источнику проникновения в психологию людей давнего времени. Народная поэзия для него — это «живая, говорящая, звучащая о прошедшем» летопись, дающая художнику то, чего не могут дать ни история, ни археология, ни «надгробные памятники». Историк, пишет Гоголь, не должен искать в песнях «показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции: в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне; история народа разоблачится перед ним в ясном величии».
К фольклорным источникам Гоголь подходит свободно, творчески. До сих пор установлены лишь некоторые более или менее непосредственные схождения в описаниях ситуаций и лиц в гоголевской эпопее и в украинских исторических думах. Это объясняется прежде всего стремлением художника схватить «дух», характер минувшей эпохи. Черпая некоторые мотивы, эпизоды, детали из народных песен, Гоголь вольно сочетает и трансформирует их, подчиняя своей художественной идее.
Выявлены, например, черты сходства судьбы казака Мусия Шило («Тарас Бульба») и героя народной думы про Самийла Кишку; замечено, что один из эпизодов повести (призыв есаулов на рынках и площадях: «Гей вы, пивники, броварники…») в деталях совпадает с подобным мотивом «Думы про Ивана Коновченко»; находит аналогию в песнях и лирическое отступление о старой матери, которая напрасно ищет своего сына среди вернувшихся из похода казаков. Возможно, что мотивы и образы думы «Поход на поляков» (Из «Запорожской старины» И. Срезневского), как и некоторых других, стимулировали создание лирического эпизода раздумья казаков перед наступлением на Дубно: «Как орлы, озирали они вокруг себя очами все поле и чернеющую вдали судьбу свою. Будет, будет все поле с облогами и дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись козацкою их кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями…. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава».
Фольклорное начало определяет во многом средства художественного обобщения, придает образам эпическую монументальность, нередко смягчаемую юмористическими нотами. «Бульба вскочил на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя». Здесь, как и в некоторых других эпизодах, художник рисует героя повести в духе былинного эпоса. Как богатыри, сражаются казаки в битве под Дубно, скрещиваются сабли и копья, один за другим падают враги, повергаются на землю и многие герои, умирая с возгласами: «Пусть же цветет вечно Русская земля!», «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля…».
И тот же Бульба показан в семейном, «домашнем» обличий, на своем хуторе, за общим столом, где он ругает бурсу и наизусть цитирует Горация, шутя дерется «на кулачки» с сыновьями, но серьезно испытывает при этом их силу и стойкость, необходимые в будущих походах. Юмор, снижая высокую патетику, «заземляет» образ, овеивает его теплом, приближает к современности, как бы снимая дистанцию. Не случайно начало повести привлекло особо сочувственное внимание Пушкина. Впрочем, среди украинских деятелей эта «домашняя» сцена, особенно шутливая схватка отца с сыновьями, вызывала неоднозначное отношение. В известном споре П. Кулиша и М. Максимовича — знатоков украинского народного быта, обрядов, традиций и фольклора, выявились резко противоположные оценки гоголевских повестей с точки зрения их этнографической достоверности. П. Кулиш называл Гоголя «поверхностным наблюдателем», мало знавшим украинские обычаи и видевшим народную жизнь «с панского крыльца». В частности, возмущала критика драка почтенного отца с Остапом и Андрием, невозможная, по его мнению, в патриархальной украинской семье. Максимович, активно возражая ему, доказывал, что автор «Вечеров…» и «Миргорода» досконально знал украинский быт, фольклор и был верен духу народа.