В начале 900-х г.г. ведущей в творчестве Горького стала драматургия: одна за другой были созданы пьесы “Мещане” (1901), “На дне” (1902), “Дачники” (1904), “Дети солнца” (1905), “Варвары” (1905), “Враги” (1906).
Социально-философская драма “На дне” задумана Горьким еще в 1900 г., впервые опубликована в Мюнхене в 1902г., а 10 января 1903 г. состоялась премьера пьесы в Берлине. Спектакль был сыгран 300 раз подряд, а весной 1905 года отмечалось 500-е представление пьесы.
В России “На дне” вышла в издательстве “Знание” в 1903 году. Впервые была поставлена на сцене Малого Художественного театра в Москве 18 декабря 1902 года и имела феноменальный успех. “Первое представление этой пьесы было сплошным триумфом,- вспоминала актриса, ставшая впоследствии гражданской женой Горького, М.Ф.Андреева.- Публика неистовствовала. Вызывала автора несчетное число раз…”. Газета “Русское слово” так отзывалась о премьере: “По окончании пьесы овация приняла прямо небывалые размеры. Горький был вызван всем театром более 15 раз. Нечто неподдающееся описанию произошло, когда Горький, наконец, вышел на вызовы один. Такого успеха драматурга мы не запомним…” (5; 7, 613).
Центральным образом пьесы стал Лука, и с самого начала он воспринимался критиками и рецензентами противоречиво. Одни считали, что старик “вызвал к свету все хорошее, что раньше дремало беспробудно”. Было высказано даже мнение, что Лука “не кто иной, как Данко, которому приданы лишь реальные черты” (Э.А.Старк). Другие принимали противоположную сторону и утверждали, что “более язвительной сатиры на “ложь с благонамеренной целью”, чем роль Луки, нельзя написать” (А.В.Амфитеатров).
Сам Горький в трактовке образа Луки скорее сближался с Амфитеатровым. Известны многие его высказывания, относящиеся, как к дореволюционному, так и к послереволюционному периоду. В конце 1910 г. в одной из бесед Горький дал такую характеристику главному персонажу: “Лука — жулик. Он, собственно, ни во что не верит. Но он видит, как страдают и мечутся люди. Ему жаль этих людей. Вот он им и говорит разные слова — для утешения”. В 1912 г. Горький писал Льву-Рогачевскому: “…Убейте одно давнее недоразумение, очень неприятное для меня: Развенчайте Луку: это отнюдь не положительный характер…”. Он же признавался А.В.Луначарскому: “Лука — это поистине лукавый человек… Лука умеет приложить пластырь лжи ко всякому больному месту.
Его дело, найдя человека с вырванным клоком сердца, создать в награду для восстановления равновесия какую-то по мерке сделанную и подходящую ложь, — утешительный обман…”. Порой Горький высказался о Луке еще резче: “Подлый он старикашка, Лука! (…) Обманывает сладкой ложью людей и этим кормится (…) С самого начала задумал я странника пройдохой, жуликом… (5; 7, 621-622). В статье “О пьесах” Горький еще раз возвращался к образу старика: “Утешители этого ряда — самые умные, знающие и красноречивые. Они же поэтому и самые вредоносные. Именно таким утешителем должен был быть Лука в пьесе “На дне”, но я, видимо, не сумел сделать его таким…”.
Такой же взгляд на Луку установился и в советском литературоведении. Правда, на рубеже 60-х-70-х г.г. была сделана попытка трактовать этот образ как проявление традиций народной нравственности и добрых начал человеческой натуры (И.Кузьмичев, Е.Сидоров и др). Но в официальном горьковедении побеждало определение Б.Бялика: Лука — лицемерный лгун, сознательно играющий на страданиях людей.
Эта же тенденция сохраняется и поныне. Так, Л.А. Смирнова, пытаясь раскрыть суть отношения автора к своему персонажу на основе его публицистических высказываний, пишет: “Для писателя Лука был неприемлем, потому что он тормозил своей ложью прозрение, мешал изживанию ошибок, насаждал пассивизм” (29; 64)
С этих позиций уважаемый ученый и подходит к трактовке образа странника, в результате чего появляются суждения и оценки более частного характера: “На основе такого убеждения — все образуется само собой — рождается пассивное ожидание Луки”; “старика не занимают перспективы роста отдельной личности”, “Лука приспосабливается”, он ночлежникам “предлагает иллюзорный выход”; почти каждый из обитателей ночлежки ” получает опасную игрушку — ложную надежду на спасение”; “без устали “творит” варианты для успокоения заблудших”; Лука “приходит в ночлежку с давно сложившейся уверенностью в необходимость выжидательной позиции и уходит, вернее, убегает от попавших в беду людей с тем же убеждением”; “милосердие же Луки, обращенное будто к конкретным лицам, на деле равнодушное и унифицированное” (29; 64-71).
Однако понятийно-логическая автоинтерпретация далеко не всегда соответствует художественному прозрению писателя. Горьковские оценки образа Луки, на которые опирается Л.А.Смирнова,- именно такой случай. Больше того “комплекс Луки” с его “золотыми снами”, “возвышающим обманом”, “темной загадочной ненавистью к истине” в творчестве и жизненном поведении Горького отмечаются многими исследователями и мемуаристами: М.Агурским, В.Ходасевич, Ю.Данзас и другими (34; 14). С.И.Сухих считает, что только в “Жизни Клима Самгина” “Горький навсегда расстался со своим любимым и вечным спутником — Лукой” (34; 19). С явной симпатией, однозначно положительной оценкой представляют Луку методические журналы: “Старик свято верует, что жалость, сострадание, милосердие, даже просто внимание к человеку, уважение к нему — это те ступени, по которым даже заблудшую душу можно поднять на человеческую высоту…
Лука приходит не для того, чтобы расставить силки лжи и испытать их прочность, не для того, чтобы поманить неизвестно куда и покинуть на бездорожье,- он приходит, чтобы людям, потерявшим себя, напомнить, что они люди” (28; 23).. И мнение это не единичное (25; 217).
Обычно критика упрекает Луку в том, что он лжет. Даже обитатели подвала воспринимают его как вруна, сказочника. Бубнов говорит по этому поводу: “Вот — Лука, примерно… много он врет…” Пепел обращается к нему со словами: “Врешь ты хорошо… Сказки говоришь приятно! Ври! ничего…” Да и сам автор воспринимал речи старика своеобразной сиреной, которая “поет ложь из жалости к людям, она знает, что правда — молот, удары ее эти люди не выдержат, и она хочет все-таки обласкать их, сделать им хоть что-нибудь хорошее, дать хоть каплю меда и — лжет” (5; 7, 603).
Однако правы те, кто утверждает, что в пьесе нет ни одного момента, когда Луку можно поймать на откровенной, вредоносной лжи (28; 22 и 9; 47). Но если быть принципиальным до конца, если буквально и прямолинейно следовать букве текста пьесы, то отыщутся в словах старца места, к которым можно придраться: с материалистической точки зрения, естественно, ложными выглядят речи о предстоящей Анне райской жизни; притчу о праведной земле Лука повествует не как легенду, а как быль: “Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил…”
И все же, несмотря на эти факты, думается, можно присоединиться к суждению Г.Ребель о том, что Лука в пьесе ни разу вредоносно не лжет. Что же касается распространенного до сих пор мнения об обмане Актера сказкой о бесплатных лечебницах для алкоголиков, то о наличии их в дореволюционной России — в Казани, Москве, Киеве — было сказано Вс. Троицким еще в 1980 г. и повторено другими исследователями — Н.Жегаловым, П.Долженковым, Е.Поповой.
Глубже других проблему лжи в пьесе затрагивает П.Н.Долженков и трактует ее так: “Надежда в своем пределе — это Ложь” (9; 47). Исследователь приходит к выводу, что “Лука не врет в прямом смысле этого слова, но, по Горькому, он врет в принципе” (9; 48), потому что вселяет беспочвенные надежды. Как видим, проблема переходит в иную плоскость и приходится уже отвечать на другие вопросы: были ли беспочвенными советы Луки? нужно ли вообще вселять в людей надежду? Второй вопрос представляется риторическим, и потому, опуская его, переходим к первому. И здесь, думается, стоит прислушаться к мнению исследователей, уже процитированных нами: Н.Жегалов, например, считает, что Лука “в каждой конкретной ситуации выступает как самый трезвый, деловой консультант. Его практические советы — это своеобразная программа-минимум для обитателей ночлежки…” (10; 5). Е.Попова, оспаривая тезис “сеятеля иллюзий” применительно к Луке, эмоционально вопрошает: “Что же иллюзорного в том, что Актеру надо искать лечебницу, которая реально существовала? А для Пепла с его клеймом вора, которое вовек не снять в этом городе, разве иллюзия Сибирь, где с его удалью и силой можно жить по-человечески?” (25; 216). Эту же линию продолжает развивать П.Н.Долженков: “Скорее всего Сибирь — то место, где Пеплу легче всего начать новую жизнь, порвав навсегда связи со своей средой. Во-первых, малоосвоенная Сибирь для сильного человека, а Пепел таков, представляла довольно богатые возможности устроить свою жизнь. А главное ведь в том, что Пепел, как он сам говорил, начал воровать потому прежде всего, что за всю жизнь никто его иным именем, кроме как “вор”, “воров сын”, не называл. Поэтому Сибирь — место, где его никто не знает и вором не назовет, идеальное для Пепла… Актер, Пепел, Наташа тяжело переживают свое существование на дне жизни, и Лука стремится помочь им изменить свою судьбу. Не к примирению, а к действию призывает он их. “Лукавый старец” будит в сожителях надежду на то, что чаемое ими осуществимо и залог тому наличествует в действительности: есть больница для Актера, Сибирь для Пепла и Наташи” (9; 47)
Как видим, исследователи не находят советы Луки ни иллюзорными, ни ложными, наоборот, подчеркивается их практичность, возможность претворения их в жизнь. Здесь же можно вспомнить и о Савеле Пильщике из рассказа Горького “Отшельник”, который признавался: “… и в Сибири был, там большие деньги заработал…” Таким образом, вопрос о том, лжет Лука или нет, сеет иллюзии или несбыточные надежды, думается, можно снять.
Но при этом остаются другие, не менее важные вопросы: почему же не оправдались эти надежды, если они столь хороши и практичны? Почему ни один из советов странника не был претворен в жизнь? Почему, в конце концов, столь трагичен финал: Наташа после больницы скорей всего покидает не только ночлежку, но и город, Пепел — в тюрьме, Актер кончает жизнь самоубийством?
В обычной практике критика сводит эти вопросы опять же к образу Луки: случившееся выступает в качестве неоспоримых доказательств вредоносности и шарлатанства старика. Имея в виду эту “цепную реакцию трагедий” в финале пьесы, Л.А.Смирнова приходит к заключению: “Трудно представить другой столь же сильный исход опасной деятельности Луки” (29; 228).
Нам остается лишь повторить слова оппонента подобной точки зрения: “Но если бы истинным виновником этих драм был один человек!” (25; 218).
Н.Жегалов придерживается того мнения, что практические советы Луки, полученные Актером, Васькой Пеплом и Наташей, не были реализованы “не потому, что советы были плохие, а потому, что обитателям “дна” не хватало энергии и воли для их претворения в жизнь” (10; 6).